– Но ведь религия – это опиум для народа! – снова крикнул рыжий. – Вы умный человек и должны это понимать! В Бога верят только старики, инвалиды и истеричные дамы!

На раскосом лице Гумилева появилась сухая усмешка.

– Напротив, – сказал он. – Верующий человек смотрит в будущее твердым и трезвым взглядом. А не как истеричная курсистка, возвращающаяся домой поздно вечером и с ужасом шарахающаяся от теней.

– И все-таки почему вам не нравится Александр Блок? – вернулась к теме разговора девушка.

– Блок смотрит в будущее с гнетущей тревогой. Ему это будущее представляется в виде какого-то мутного, кровавого облака, хаосом, пожирающим все вокруг. Блок томится предчувствием, заламывает руки, пугает читателя и пугается сам. Меня, например, это будущее не гнетет. И я спокойно встречу все, что уготовила мне судьба.

– Зачем вы так мрачно говорите о судьбе, товарищ Гумилев? – снова заговорил рыжий студент. – Революция выметет из России всю гниль! Впереди нас ждет великое будущее!

Гумилев посмотрел на студента задумчиво.

– Будет новая Россия, – спокойно сказал он. – Свободная, могучая, счастливая. Но мы с вами этого не увидим. – Гумилев взял с кафедры конспект лекции и громко объявил: – На сегодня все! Встретимся через три дня! – Он повернулся и пошел к выходу.

Шагая по коридору, Гумилев услышал за спиной чьи-то тяжелые шаги. А затем и голос – такой же тяжелый, могучий. И голос этот восторженно проговорил:

А ушедший в ночные пещеры

Или к заводям тихой реки

Повстречает свирепой пантеры

Наводящие ужас зрачки!

Гумилев обернулся и увидел, что по пятам за ним идет рослый молодой человек в желтой кожаной куртке, стянутой черной портупеей. Лицо у молодого человека было некрасивое, но восторженное и живое.

– С кем имею честь? – сухо осведомился у незнакомца Гумилев.

Незнакомец сверкнул темными, булькатыми глазами, смиренно склонил голову и смиренно пробасил:

– Я ваш поклонник!

Гумилев окинул рослую фигуру незнакомца надменным взглядом, пожал плечами, повернулся и зашагал дальше. Однако верзила в кожаной куртке не думал отставать. Он шел за Николаем Степановичем по пятам и гулко бубнил в такт шагам:

Колдовством и ворожбою

В тишине глухих ночей

Леопард, убитый мною,

Занят в комнате моей.

Люди входят и уходят,

Позже всех уходит та,

Для которой в жилах бродит

Золотая темнота!

Гумилев остановился так резко, что верзила едва не налетел на него.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Яков! – с готовностью ответил верзила.

– А полностью?

– Яков Блюмкин!

– Послушайте, Яков, мне приятно, что вы знаете мои стихи, но дело в том, что… – Внезапно Гумилев взглянул на широкое лицо парня с удивлением. – Постойте… А не тот ли вы Блюмкин, который стрелял в германского посла Мирбаха?

– Не стрелял, – возразил здоровяк. – Взорвал бомбой!

Глаза Гумилева засверкали.

– Так это в самом деле вы? – спросил он, чуть прищуривая светлые, раскосые глаза.

– В самом деле, – радостно кивнул Блюмкин.

Гумилев улыбнулся, но на этот раз не так снисходительно и надменно, как обычно, а вполне приветливо.

– Что ж, в таком случае я с удовольствием пожму вам руку! – объявил Николай Степанович и действительно протянул Блюмкину руку.

Блюмкин с жаром ее пожал.

– Ну и лапища, – усмехнулся Гумилев, глянув на смуглую клешню Блюмкина. – Вам действительно нравятся мои стихи?

– Я считаю вас лучшим поэтом новой России! – объявил Блюмкин восторженным голосом.

– Гм… – Гумилев нахмурился и почесал ногтем переносицу. – Вы не похожи на льстеца, – проговорил он, пряча улыбку. – Вы, должно быть, и сами пишете?

Верзила вздохнул и развел руками:

– Не имею к этому таланта. Это беда всей моей жизни.

Гумилев посмотрел на здоровяка долгим, пристальным взглядом.

– Это не трагедия, – спокойно сказал он. – Вы человек воли и действия. Своего рода Геракл. Уверен, что впереди вас ждут большие подвиги. А сейчас позвольте откланяться – мне пора в издательство.

– Рад был познакомиться! – крикнул Блюмкин вслед удаляющемуся Гумилеву.

– Я тоже, – обронил Николай Степанович, сворачивая за угол.

Некоторое время Блюмкин стоял в задумчивости, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки и обратно. Потом усмехнулся, поправил портупею с кобурой, повернулся и зашагал по коридору беззаботной походкой.

Вечером того же дня Николай Степанович Гумилев лежал на продавленном диване в своей комнате и писал в блокнот, то холодно усмехаясь, то морща лоб:

Человек, среди толпы народа

Убивший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Он несколько секунд помедлил, ловя ускользающую мысль, и быстро продолжил:

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их после битвы,

Среди хаоса и крови,

Забывают на тонущем корабле…

Гумилев остановился, перечитал написанное, вздохнул и отложил блокнот. Взгляд его упал на толстую тетрадь в черном сафьяновом переплете. «Как это удачно, что она черная, – подумал Гумилев. – О черных делах и нужно писать в черную тетрадь».

Николай Степанович протянул к столу руку и взял тетрадь. На мгновение ему показалось, что она обожгла ему пальцы, и он едва не отдернул руку. Впрочем, в следующее мгновение неприятное чувство улетучилось. Это была иллюзия – одна из многих, случающихся теперь с Николаем Степановичем чуть ли не ежедневно.

Гумилев рассеянно пролистал тетрадь и остановился на странице с рисунком. Рисунок изображал многоглазого барана с крутыми рогами.

«Верно говорят, что от смешного до великого один шаг», – подумал Гумилев с усмешкой.

Затем мысли его переместились в еще более грустную область. Николай Степанович подумал о том, как трудно жить на свете, когда знаешь точную дату своей смерти. Впрочем, это знание не раз помогало Гумилеву в прошлом. Когда осенью девятьсот шестнадцатого он гарцевал на коне под градом немецких пуль на берегу Двины. Когда валялся в окопе в рождественскую ночь девятьсот семнадцатого, когда брал вражеский обоз с одной лишь саблей в руке. Да мало ли когда. Смерть избегала его, как бы он ни рисковал жизнью. И будет избегать до предопределенного часа.

Николай Степанович вздохнул и перелистнул страницу дневника. Взгляд его упал на семь роковых строк.