Хитрая и вероломная, Шарпийон является перед ним обнаженной в ванне, не противится тому, чтобы Джакомо лег в ее постель, но остается при этом неприступной, завернувшись в свою непроницаемую сорочку. Доходит до того, что он в ярости рвет на ней одежду, расцарапав спину, хватает рукой за шею, так ему хочется ее задушить. «Жестокая, удручающая ночь, во время которой я говорил с чудовищем на все лады: ласка, гнев, увещевания, укоры, угрозы, бешенство, отчаяние, мольбы, слезы, низости и жуткие ругательства. Она сопротивлялась мне целых три часа, не отвечая и раскрывшись один-единственный раз, чтобы помешать мне совершить то, что некоторым образом стало бы моей местью» (III, 236). Мать написала ему, жалуясь на его непростительную грубость и угрожая, но параллельно, вернее, с другой стороны, Шарпийон не преминула прислать ему письмо, в котором обвиняла себя, чтобы неудовлетворенный поглубже заглотил наживку. Кнут и пряник. Казанова настолько разъярен и полон решимости обладать Шарпийон, что вставляет в свои «Мемуары» редчайший садистский эпизод. Правда, речь идет о предложении Анжа Гудара, у которого предательство в крови. Однажды он притащил к нему в комнату очень странное кресло: «У кресла, что перед вами, пять пружин, которые выскакивают все одновременно, как только в него садится человек. Действуют они очень быстро. Две захватывают руки и удерживают их плотно прижатыми; две другие, пониже, завладевают коленями, раздвигая их как можно шире, а пятая поднимает сиденье таким образом, что выталкивает вперед зад сидящего человека» (III, 239). Гудар лично продемонстрировал действие дьявольской машины и тотчас очутился «в положении, в какое акушер привел бы женщину, желая облегчить ее роды» (III, 239). По счастью, Казанова не маркиз де Сад, и это кресло насильника лишь рассмешило его, но не заинтересовало: «Эффект был беспроигрышным, и отнюдь не скупость помешала мне приобрести машину, ибо владельцу она обошлась гораздо дороже, но страх, обуявший меня по некотором размышлении. Это преступление могло бы стоить мне жизни, следуя образу мысли английских судей, к тому же я не решился бы хладнокровно овладеть Шарпийон силой, и еще менее благодаря этой страшной машине, из-за которой она бы умерла со страху» (III, 239). Ничто так не противно воображению Джакомо, как изнасилование: взять другого силой не значит обладать. Даже в случае подлой Шарпийон.

Чтобы она, наконец, уступила его все более настойчивым ухаживаниям, Казанова решил снять для Шарпийон домик в Челси и выплачивать ей пенсион в пятьдесят гиней в месяц. Наконец они провели вместе ночь; разумеется, она ему отказала, но на сей раз по физиологическим причинам. Проснувшись, он попытался захватить ее врасплох. Она возмутилась и стала над ним потешаться. Разъяренный Казанова залепил ей увесистую пощечину. У нее пошла носом кровь. Мужчина, лупящий женщину, которая не хочет заниматься с ним любовью, – жалкая сцена, к которой не приучили нас «Мемуары»: доказательство того, что дела Казановы из рук вон плохи, что он уже не тот. После побоев – нежное обхождение, чтобы загладить свою вину. Он возвращает ей неоплаченные векселя ее матери и теток. Это роскошный подарок на шесть тысяч франков. И снова никакого эффекта. Терпение его истощилось, когда, направляясь к ней, он увидел, что в дом входит парикмахер, который являлся каждую субботу после ужина накручивать ей волосы на папильотки. Казанова предпочел подождать на улице. Переминался с ноги на ногу три четверти часа и наконец решился войти. Шарпийон с парикмахером были очень заняты вместе на диване. Придя в буйный гнев, Джакомо намял бока завивальщику, безжалостно поломав мебель и переколотив фарфор.

Напуганная таким приступом неистовства Шарпийон, не ожидавшая, что ее застигнут в таком обществе и за таким занятием, предпочла быстро исчезнуть. И тотчас Казанова, встревоженный и расстроенный, повинился, раскаялся, бил себя в грудь, беспокоясь о том, не случилось бы чего с Шарпийон, оказавшейся одной ночью на улицах Лондона. Он послал служанок на поиски – напрасно. Вернувшись на следующее утро, он узнал, что Шарпийон принесли домой на носилках в жалком, даже критическом состоянии. По словам Гудара, ей совсем худо: «Одна служанка, которая всегда говорила мне правду, уверяла меня, что она сошла с ума из-за того, что у нее прекратились месячные. Кроме этого, у нее постоянный жар и конвульсии. Я всему этому верю, ибо это обычные последствия сильного испуга для девушки в критические дни. Она сказала мне, что вы причиной всему этому» (III, 256). Каждый день, так и не имея возможности ее увидеть, он приходит справляться о ее здоровье, которое все ухудшается. На третий день ему говорят, что она при смерти, протянет не больше часа.

На сей раз Казанова приходит в полнейшее отчаяние: хочет покончить с собой, утопившись в Темзе. Покупает тяжелые свинцовые пули и насыпает их себе в карманы, чтобы камнем пойти ко дну. По счастью, на середине Вестминстерского моста он встретил шевалье Эгарда, веселого профессионального повесу, который, увидев, что на Казанове лица нет, заподозрил его мрачные намерения и все-таки убедил его последовать за ним. И вот он спасен по воле его величества случая. «Читатель может мне поверить, что все те, кто наложили на себя руки из-за большого несчастья, лишь предупредили безумие, которое овладело бы их рассудком, если бы они не покончили с собой, а все те, кто сошел от этого с ума, могли бы избегнуть этого несчастья, лишь оборвав свою жизнь. Я принял такое решение, потому что лишился бы рассудка, если бы промедлил еще хоть день. Вот следствие. Человек никогда не должен убивать себя, ибо может статься, что причина его несчастья исчезнет прежде наступления безумия. Это означает, что те, кто достаточно силен духом, чтобы никогда не отчаиваться, счастливы. Мой дух не был силен, я потерял всякую надежду и собирался убить себя как мудрец. Я обязан своим спасением только случаю» (III, 259). Итак, лучше умереть, чем лишиться рассудка, хотя, если поразмыслить, лекарство еще ужаснее болезни. На самом деле, нет худшей слабости, чем отчаяться до того, чтобы лишить себя жизни, которая есть наше самое ценное достояние. «Те, кто говорит, что жизнь есть всего лишь череда несчастий, хотят сказать, что сама жизнь есть несчастье. Если она несчастье, то, значит, смерть – счастье. Такие люди не брались за перо, обладая хорошим здоровьем, набитым золотом кошельком и с удовлетворением в душе, только что заполучив в объятия Сесилей и Марин и будучи уверены в том, что в будущем заполучат других. Это порода пессимистов (прости, мой дорогой французский язык), которая могла существовать только среди нищих философов, лукавых или желчных богословов. Если наслаждение существует и если можно наслаждаться лишь при жизни, значит, жизнь – счастье. Впрочем, случаются и несчастья; кому это знать, как не мне. Но само существование этих несчастий доказывает, что удельный вес добра гораздо больше. Я не жалуюсь без конца, когда оказываюсь в темной комнате и вижу свет в окне на фоне огромного горизонта» (I, 238). И подумать только, что Джакомо, обычно неисправимый оптимист, был готов покончить с собой ради женщины! Значит, он был вне себя. Однако остается определить точную природу трещины: то ли на него так подействовал занудный отказ Шарпийон, то ли этот отказ стал для него откровением, симптомом возраста, которого он достиг и который настиг его самого?

Молодой англичанин, понимая, что важно развлечь Казанову, устраивает ему разгульный вечер в «Канон Кофе Хаус», где две очаровательные англичанки, под аккомпанемент оркестра слепых музыкантов, танцуют обнаженными ромпайп, старый британский танец шотландского происхождения. Хотя теперь Казанова уже не столь мрачен и подавлен, к нему не вернулась способность наслаждаться. И шевалье Эгард, сознавая, что еще рано оставлять его одного, ведет его в ротонду Ранелаг, большой танцзал Лондона XVIII века, запечатленный Каналетто. Каково же было удивление Казановы, когда он обнаружил там Шарпийон, в добром здравии, свежую, точно розу, танцующую менуэт, тогда как он думал, что она умирает, если уже не мертва!