Холодный пот. Дрожь от головы до ног. Сильное сердцебиение. Казанова на пути к исцелению. Менее чем за час в нем произошел переворот, Джакомо чувствует, что наконец-то вышел из заблуждения, вырвался из сетей обмана. Перед ним открылась новая жизнь. На самом деле это не возрождение. Отныне ничто не будет уже так, как прежде. Что-то непоправимо надломилось в обольстителе. Первый серьезный провал в его карьере распутника уже перевернул все его существование. Хотя он не довел самоубийство до конца, символическая его смерть состоялась.

Теперь Казанова полон решимости отомстить. Не откладывая, он затевает процесс против матери и теток Шарпийон по поводу старых векселей 1759 года, которые так не были ему оплачены. Английское правосудие оказалось легким на подъем, Аугсбургеры были немедленно арестованы и заключены под стражу. Надо полагать, что они пользовались у полиции дурной репутацией и до жалобы Казановы. Однако две недели спустя, выходя на улицу после приема у миссис Корнелис, он сам был арестован полицией по жалобе Шарпийон. Представ перед судьей по имени сэр Джон Филдинг, он был вынужден уплатить залог, чтобы его отпустили, и обязался «сохранять спокойствие», согласно принятой в Англии формулировке. Это означало, что если против него не будет подано новых жалоб, его не потревожат. Наверное, органы навели справки на его счет и решили, что, по сути, он не презентабельнее Шарпийон. Правосудие решило успокоить обе стороны.

Мстительный по природе, Казанова, конечно, не мог довольствоваться таким положением, поскольку его правоту не признали публично. Однажды, гуляя по птичьему рынку, он купил попугая, поместил его подле своей постели и постоянно твердил ему: «Мисс Шарпийон еще большая шлюха, чем ее мать». Какаду оказался способным и через две недели уже был способен повторять эту фразу, сильно забавлявшую англичан, которые проходили мимо дома Казановы.

Анж Гудар, сводник в душе, поняв, что с Шарпийон покончено и надеяться больше не на что, счел своим долгом предоставить Казанове другой, менее неуступчивый и мятежный товар, более легкий в употреблении. Он сообщил ему о том, что в Лондоне живет одна графиня из Ганновера, у которой не менее пяти дочерей, настоящий гарем, и к тому же у нее есть то ценное преимущество, что она примет плату, поскольку погрязла в долгах. Она приехала в Лондон требовать возмещения военного ущерба за свои владения, пострадавшие от английской армии, но поскольку считает себя больной и не встает с постели, то хлопотать за себя посылает дочерей. Казанова улаживает с ними сделку, как профессиональный распутник, каким сам себя признает, наравне с милордом Балтимором, маркизом де Караччиоли и лордом Пемброком: «Мы всецело занялись исполнением наших обязанностей. Они состояли в том, чтобы заботиться о наших деньгах, дабы поддерживать страсти, которые, хоть и вступают с нами в бой, доставляют нам счастливые минуты. Мы не заботимся ни о репутации добродетельных людей, ни о том, чтобы платить красавицам, которые обольщают нас своими чарами, а потом заставляют томиться» (III, 298). Договор груб и ясен: он не собирается тратить деньги зря. Финансовая поддержка будет предоставлена лишь в обмен на любезность. Мать, поначалу разыгрывавшая оскорбленную женщину, которая никогда не поступится честью своих дочерей, преодолела свою совестливость и уступила их Казанове, как только ее посадили в долговую яму. После воздержания – изобилие, ибо, конечно, Казанова поимеет всех пятерых, одну за другой. На сей раз венецианец, не проявляющий никакого сочувствия к несчастью семьи, действует «без перчаток», если так можно сказать. Я плачу, вы отдаетесь, не лукавя, так угодно мне, богатому человеку. Эта грубость прожженного циника – просто месть за унижения от Шарпийон. Жалкая компенсация, подчеркивающая его глубокое смятение! Но понемногу Казанова смягчается, так что его любовь претерпевает любопытные изменения: «Если бы я был богат, эти ганноверки держали бы меня в своих кандалах до конца моей жизни. Мне казалось, что я их люблю не как любовник, а как отец, и мысль о том, что я сплю с ними, не была препятствием для моего чувства, поскольку я никогда не понимал, как может отец нежно любить свою очаровательную дочь, хотя бы раз не переспав с нею. Невозможность это представить всегда убеждала и до сих пор со всею силой убеждает меня в том, что мой дух и моя материя составляют одно вещество» (III, 310). Чем подчеркивать кровосмесительный оттенок рассуждений Казановы, лучше обратить внимание на отцовские чувства, что не такой уж добрый знак для распутника. После эпизода с Шарпийон, окончательно выбившего его из колеи, Казанова перешел в возраст отцов, а не любовников.

Водевильное завершение истории, как это часто бывает у Казановы: «Убедившись, что вы любите моих дочерей, как нежнейший из отцов, – сказала ему их мать, – я хочу, чтобы они стали вашими настоящими дочерьми. Я предлагаю вам руку и сердце; будьте моим мужем, и вы станете их отцом, их господином и моим» (III, 310). Разумеется, Казанова поспешил отклонить предложение, которое могло зайти бог весть как далеко (вы поимеете все семейство, всех шестерых?).

Повествование вдруг резко ускоряется, поскольку Казанове давно пора проститься с Лондоном. Он играет, выигрывает у одного барона, который дает ему вексель, попутно спит с любовницей барона. Вексель оказывается подложным. Он замечает, что подхватил от любовницы барона дурную болезнь, гораздо серьезнее, с чем сталкивался до сих пор, – последний подарок проклятой Англии. Больной и преследуемый за долги, он в страхе бежит.

В середине марта 1764 года Казанова поспешно покидает Лондон. На континент он прибывает в жалком состоянии, его в прямом смысле слова не узнать. Однажды ему встречается одна молодая англичанка, он спрашивает, молод ли ее любовник, и та отвечает, не желая его обидеть: «Нет, ваших лет». Это последний удар. Неужто он уже старик? Настоящая паника. Перегоны следуют с такой быстротой, будто он бежит от себя самого. Дувр, Кале, Дюнкерк. Курс на Германию.

«Для меня жить и играть было одно и то же», – кратко резюмирует Джакомо Казанова. В Венеции всегда любили азартные игры; правительство Светлейшей пыталось регламентировать этот неизбывный порок своих подданных, ограничить зону его распространения и бороться с его катастрофическими эксцессами. Веками запреты и ограничения следовали одно за другим в напрасной попытке обуздать страсть к игре. Например, в 1292 году был выпущен указ о том, что любой человек, который осмелится играть, днем или ночью, на территории епархии Венеции и Торчелло, в любую игру, кроме шахмат и трик-трака, должен уплатить штраф в двадцать пять фунтов мелкими монетами.

В 1638 году Марко Дандоло получил позволение открыть в одном дворце на улице Валларессо, рядом с церковью Святого Моисея, gran ridotto – публичный игорный дом с открытым доступом для всех. Правительство лишь легализовало и официально разрешило то, что просто уже не могло ни запретить, ни даже сдержать. Более того, государственные финансы, которых в XVII веке постоянно не хватало, получили от этого выгоду, потому что один только «Ридотто», открытый днем и ночью, приносил по сто тысяч экю в год. Поскольку Республика выступила гарантом успешности этого заведения, она сочла своим долгом издать определенное количество правил: банкометы и крупье должны обязательно быть патрициями в черных тогах и оставаться с открытым лицом в отличие от других игроков, которые обязательно должны носить маски, мантии, накидки и завитые парики. «По декрету Совета Десяти было принято уложение игорного дома. Дворянам-игрокам было запрещено резервировать игорные столы, место занимал тот, кто приходил первым; было запрещено подавать обед и ужин; запрещено играть где-либо еще, кроме игорного зала, и это касалось также гондольеров, дожидавшихся при входе или во дворах»[83],– сообщает нам Алвизе Цорци.