P. S. Имею приглашение к осени 91-го в Англию, но думаю, ничего не выйдет».

«Без пятнадцати двенадцать. Я никуда не поехал. По пути из аэропорта видел два наших кафе, но без тебя я туда не могу. Милая моя Египтянка, как мне тебя дождаться?..

Не знаю, зачем я это пишу, не отсылать же тебе вдогонку.

Пока ехал, начался дождь. Я забыл оставить свет, и дом на меня не смотрел, он стоял угрюмый и заброшенный. Вот и мне сейчас примерно так же без тебя. Горит лампа, Гилельс играет Шопена, я налил себе коньяк. Ты запретила мне думать о плохом – и я не думаю, я выключил это из своего сознания. Чего я испугался позавчера? Твоего страха: страх передается, как вирус гриппа. Человек уходит, еще не зная, что пять дней он будет выключен из жизни, валяться тряпкой, облизывать сухие губы.

…Ты сказала: “я не вижу нашего завтра”, ты с болью это сказала, в глазах у тебя был страх, а сейчас в самолете что-то веселое говоришь Антошке, смеешься. Я дал ему с собой Стругацких».

«…Нам было три года, мне и Альберту, его приводили ко мне “в гости”. Мы играли, говорили. Его отец работал на железной дороге, и его убило на сцепке составов. Откуда я знал, не помню; наверно, бабушка с матерью говорили. У меня в углу был игрушечный поезд, и вагоны сцеплялись друг с другом. Однажды что-то произошло, когда я играл, и вагоны вдруг сделались огромными, как настоящие, я видел их на вокзале; сам я стал маленьким, и на меня надвигался поезд. Ужас меня сковал, и я понял, как это произошло с папой Альбертика, и его, взрослого дядьки, детскую беспомощность увидел. Много раз потом я видел это во сне, одном и том же, в тех же деталях.

Я всегда радовался Альбертику. Моя кошка родила котят, я показал ему. Он смеялся радостно, взял одного в руки – крохотного, полосатого, еще слепого, – гладил его, целовал, а потом выбросил в окно. Я кинулся к окну: поймать котенка, не дать упасть, но его не было видно, а полностью распахнуть окно я не мог, оно было чуть приоткрыто, чтобы проветрить. Мой страх вязкий, холодящий: мы на пятом этаже, котенок внизу, на грязном асфальте. Я бросился на Альбертика, повалил его, начал бить жестоко, обливаясь слезами, без единого слова. Бабушка разняла нас, увела Альберта. Я ревел и молчал. Меня стыдили: нельзя бить этого мальчика, у него папа погиб. Я ревел, ничего не говорил и не мог его жалеть – он убил котенка. Маленького, нежного, еще слепого, беспомощного. Об этом никто не знал – я молчал.

Альберт был первый человек, которого я вычеркнул из своей жизни. “Ты злой, ты не умеешь жалеть”, – говорила мать. Я не умел одновременно жалеть Альбертика и котенка. Я ничего ей не сказал.

Наверное, я действительно злой.

Юлька, Юлька, Египтянка моя. Сколько нежности в имени твоем. Ю и Я, Ю – Я. Все, дальше букв нет, алфавит кончается. Когда ты это сказала, я не сразу понял. Это от безграмотности, я не умею писать и не помню порядок букв в алфавите – ни в русском, ни в английском. Теперь запомнил самые главные: Ю и Я, Юлька и я. ЛюблЮ тебЯ.

Не все ли равно, что я пишу в этом письме, обреченном на неотправление…»

«Ты позвонила! Давно повесил трубку, но продолжаю наш короткий разговор, и трубка в руке, и голос твой еле слышен, заглушаемый собственным дыханием – чьим, моим или твоим? Голос, который хочу впитывать всем существом – и всем существом отвечать. Когда ты рядом, мы в одном времени и в одном пространстве, и говорим об одном и том же, а теперь все разделилось на “здесь” и “там”. Я спешу сказать, сказать много, но произношу лишь имя твое, повторяю: Юленька, Юлька, Юлечка. Зачем я пишу это странное письмо? Чтобы продлить наш разговор и голос твой, хотя знаю: писать мне не надо, не умею; с детства ощущаю свое бессилие – с тех двоек за сочинения, с обличительных слов, которые слышал из глумливых губ учительницы русского языка. Сама она окала и не выговаривала несколько незатейливых букв. Это было как повторяющийся кошмарный сон: учи не учи, делай не делай – все одно двойка, вечно расплывающимися красными чернилами, и запись в дневник, чтобы всенепременно обратили внимание, а если не можете, то пришли бы в школу, где вас научат. Бабушка перестала ходить в школу, потому что учительница после ее прихода потребовала мать, а меня во всеуслышание назвала в классе “бабушкиным сынком”. Кличка не прижилась, да что там – не просуществовала даже до перемены, учительницу все ненавидели, и никому не хотелось повторять ее слова. Тихая ненависть объединяла всех: отличниц девочек и второгодников на задних партах – тихая ненависть к человеку, косноязычно говорящему о Пушкине, о Толстом...»