…Дул ветер с моря, на пляже было немноголюдно. Малыш возился у воды, споткнулся и шлепнулся на песок. Игорь подхватил мальчика и передал его подбежавшей матери. «У вас есть дети?» Спросила не потому, что всерьез об этом подумала, просто удивилась, насколько ловкими, привычными были все его движения.

– Да.

Их разговор был коротким. И как же пригодилось это «вы»…

– Вы были женаты?

Долго закуривал, потом ответил:

– Я есть женат.

Только бы не заплакать – и не знала, что слезы лились помимо ее воли. Так она рыдала в шесть лет, обнаружив, что держит в универмаге за руку не мать, а совершенно незнакомую женщину. Все пропало, мамы нет, и теперь Юлька всегда будет жить с этой чужой теткой. Тетка растерянно топталась и успокаивала: «Мы найдем твою маму, не плачь, детка». Юля отталкивала от лица чужой платок – он пахнул чем-то чужим, противным – и рыдала взахлеб, а женщина беспомощно взывала: «Да сделайте же что-нибудь, товарищи, ребенок потерялся…», но никто ничего сделать не успел – мать пробилась сквозь кольцо людей и выдернула Юлю из теткиной руки. Спасла.

– У вас есть дети? – повторила.

– Ребенок. Один.

Какая разница, один или трое, подумала она. И мне все равно, мальчик это или девочка, не хватало еще, чтобы показал фотокарточку.

– Мальчик? – спросила жалобно.

– Девочка. Пять лет.

Одно только желание было: скорей покидать в сумку вещи и на вокзал. Хорошо, что темно – хозяйка ложится рано.

В доме все вдруг стало чужим, от ступенек крыльца – последний раз, больше не ступлю, – до комнаты: мебель, смешная глиняшка на столе – пепельница, которую подарила своему… кому? Любовнику, хахалю. Потому что она теперь любовница, а то, что было любовью, стало тривиальной связью. «У них связь, он изменяет жене».

Жене и ребенку. Девочке пяти лет.

Дом тетушки Катрины, их дом, изменился тоже, потому что – измена.

– Пожалуйста, не надо. Не уезжайте. Не убегайте так.

Голос был очень тихий, просящий.

А как убегать?..

Если бы выкрикнула – разревелась бы снова.

…Светка танцевала с высоким рыжим бородачом. Он что-то рассказывал, да так увлеченно, что они то и дело останавливались. Шура ввинчивал штопор в пробку. «Придет? – спросила Кира. – Звонил?» Появлялись новые гости, Кира всем улыбалась. Чокались, смеялись, но никто не был пьян, разве что музыкой и майским сумраком.

…Оба молчали, да и не было винограда, только блюдце с клубникой на столе – тетушка Катрина принесла.

…Утром ягоды съежились, потемнели, стали похожи на засохшие сгустки крови.

…Дома Антошка сразу лег. Еще бы: второй час. В доме напротив светилось окно.

Шура тогда сказал:

– Мой друг, – и кивнул на фотографию, – он придет с минуты на минуту.

Она спросила вежливо:

– Ты снимал?

– А то! – гордо признался Шурка, ставя фотографию. – Ему самому нравится, просил негатив. Фотографирует, как бог. Я тебя познакомлю.

Ни с кем знакомиться не хотелось. В комнату набилось уже человек пятнадцать. Херес был терпко-кисловатым, она допила. Кира зажгла свечи, свет погасили.

Юля тихонько выскользнула в прихожую.

Шура говорил по телефону:

– Давай скорей, а? Девушки того гляди разбегутся. Вот… одна уже разбегается… Юля, ты куда?..

Она помахала рукой: «Пока-пока!» Тяжелая дверь хлюпнула замком, и сразу стало легче.

Очень трудно вовремя уйти. Сколько раз у нее так бывало – и до сих пор осталось, в любой компании, – когда всем весело, ты вдруг чувствуешь, что губы не складываются в улыбку или улыбка застывает на лице, и не надо дожидаться этой минуты – надо уйти сразу.

…Тогда, в их «Томашове», все решила случайность и немногие слова. Юля с трудом застегнула на сумке молнию, но та разъехалась, и первым вывалился мокрый купальник. Обрушилась вся жизнь; так что, плакать о сломанном замке? Она села на пол и закурила сигарету. Можно было уехать и с расстегнутой сумкой, но среди ночи добраться до вокзала было немыслимо.

Последний поцелуй – как последний глоток воздуха, когда любовь еще остается любовью. Последний поцелуй. Последнее объятие. Агония.

…которая тянулась – страшно вспомнить и невозможно забыть! – полтора года. В поселке появилась автобусная станция и бюро проката. Тетушка Катрина стала ходить с палкой: артрит. Иногда мелькала иллюзия, что вот-вот вернется магия «нашего» дома, но… чужая мебель отказывалась притворяться своей, двери недовольно скрипели, море равнодушно шуршало, выплевывая колтуны водорослей.

Все здесь было взято напрокат: чужой дом, чужая мебель, чужой муж.

Кончался отпуск, они разъезжались по домам. Игорь мог приехать внезапно и позвонить прямо с вокзала, что означало субботу и воскресенье вместе, если удавалось раздобыть ключ. Однако праздника в чужой квартире не получалось, даже праздника напрокат – он ушел, исчез, оставив чувство вины, страх и чужие стены. Ничего не менялось, потому что измениться могло только к худшему. Ждать было нечего – можно было только бежать, устраниться.

Перестала отвечать на письма, не подходила к телефону. Научилась вязать и вязала страстно, остервенело, с какой-то ожесточенностью: шарфы, свитера, какие-то дурацкие жилетки… Вязала, как другие пьют; вязальный запой.

…Чего ей стоило выздоровление от этой виноватой, тайной любви, Юлька никому не рассказывала. Страх, вина и горечь – с кем такое разделишь? Грех переживают в одиночку. Она чувствовала себя пустой, никчемной и старой. Как-то в трамвае к ней подошла молодая цыганка с красивым и наглым лицом.

– Дай погадаю!

– Спасибо, не надо.

– Ну дай погадаю! – напирала та.

Юля отвернулась к окну. Цыганка жестко дернула за плечо:

– Дай погадаю: все знаю про тебя.

– Не надо.

Цыганка сделала резкий жест, словно хотела ударить:

– Ну тогда рубль давай, а то сейчас как дуну-плюну, так и забеременеешь!

Юля вскочила, оттолкнув наглую дрянь, и выбежала из трамвая под чей-то громкий смех.

…Польскую пластинку хотелось слушать снова и снова, словно пропетая чужая тоска могла помочь.

…С Шуркой виделись редко, иногда перезванивались. Потом была свадьба – они с Кирой поженились и переехали в новый район, куда и птица не летит, и зверь нейдет, как он грустно шутил, зато автобусом от центра – полчаса езды.

Завтра спрошу Яна про ту фотографию. Помнилась она отчетливо, особенно пальцы с сигаретой и дым, который хотелось отодвинуть, чтобы рассмотреть лицо.