Наконец хватка стригоя ослабла. Теодор спихнул его с себя и оказался сверху. Вырвав нож из тела Цепеня, он замахнулся снова. На какой-то миг луна блеснула в смольно-черных глазах Цепеняга, и Тео вздрогнул, но тут же ненависть вскипела, затуманивая разум, и он всадил лезвие нелюдимцу в сердце.

Ноги упыря задергались в предсмертной агонии, но Теодор не отпускал стригоя, наблюдая, как из него уходит жизнь. Какое-то время Цепеняг хрипло дышал, а потом затих.

Теодор почувствовал, что больше не может. Остатки сил покинули его, и он упал прямо на труп, проваливаясь в полный безысходности и омерзения липкий мрак.

Вынырнуть из этого мрака было не проще, чем из бочки дегтя, если бы Теодору какого-то лешего привелось в нее нырнуть. Он раз за разом пытался выплыть. Медленно тянулся к свету, точно выросший под дровником стебелек нарцисса к солнцу, а когда мрак сгущался вокруг, плыл быстро, рвано, чтобы выпрыгнуть из тягучей темноты. И раз за разом проигрывал.

На дне этой мутной ямы что-то таилось.

Он не знал еще что.

Но хотел скорее выбраться на свет из тошнотворной грязной жижи. Захлебывался, выплевывал темноту, набирал ее в легкие снова. Вдруг, оказавшись у самой поверхности, он почувствовал: еще чуть-чуть. Даже на миг ощутил себя в реальном теле — тяжелом, словно мешок с ячменем. Веки дернулись, пальцы зашкрябали по жесткой подстилке.

— Ты, кажется, не понял, — прошипел рядом чей-то голос. В нем, обычно свинцово-тяжелом, сейчас звучали полуистерические ноты. — Но я объясню еще раз. Наш союз был обманом. Ты провел меня. Я не прощаю предателей.

Слышно было, как кто-то ходит рядом, стуча каблуками по каменному полу. Шорох одежды, тяжелое, сиплое дыхание.

— Вы дали обет.

— Разве можно считать обет нерушимым, если он был основан на лжи?

В ответ — тревожная тишина.

— Это твоя вина.

— Я…

— Ты дал обещание. Последнее, во что я поверил.

Кто-то развернулся на каблуках, голос зазвучал громче — словно человек стоял к Тео лицом и, быть может, даже глядел на спящего.

— Он не останется здесь.

— Это не вам решать.

— Он не останется.

— Посадите в клетку своего сына?

Кажется, во втором голосе — более звонком, но таком же холодном — скользнуло нечто сродни удивлению. Двое молчали. Вероятно, сверлили друг друга взглядами. Молчание перекатывалось по тихому помещению рокотом жерновов. Тяжелое молчание. Нехорошее. Тео попытался встать, но нечто на дне стоячего болота потянуло к себе, цепляясь длинными черными руками.

«Хозяин…»

«Нет, нет! — рванулся он к свету. — Черт возьми, нет».

— Ты никогда, — процедил холодный злой голос, — никогда не узнаешь, каково это — быть на моем месте… Каково это быть отцом. Никогда, мертвец.

Второй помолчал, потом тихо проговорил:

— Вы не защитите его в одиночку.

Усмешка пронеслась дуновением зимнего ветерка.

— Разумеется, с твоей точки зрения, ночевать в окружении дюжины мертвецов, на которых охотится самая большая стая стригоев в Трансильвании, — верх безопасности.

— Нет. Но проблема в том, что этой стае нужны не Охотники.

Мерный стук каблуков.

— Когда на нас напали нелюдимцы, я слышал, что они кричали друг другу. Они искали именно нас. И Тео в том числе. Нелюдимцы напали на Китилу в тот момент, когда мы вышли из гробницы. В Сигишоаре это повторилось. Я думаю, это вовсе не совпадение. У меня ощущение, что он знает, зачем мы отправились на юг… возможно, он будет поджидать на каждом кладбище.

Шаги стихли.

— Он мог догадаться, потому как Макабр уже несколько раз чуть не завершался войной. Это значит, нравится вам или нет, а Теодор должен продолжать путешествие с Охотниками, потому как если он останется один…

— Он не останется один, — ответил холодный голос. — В том-то и дело.

Кто-то развернулся на каблуках так, что скрипнула пыль, и зашагал прочь.

— Погодите… — окликнул второй.

Первый остановился.

— Что еще?

— Вы согласились сражаться со мной в паре, чтобы пойти за ним и следить.

— И?

— Это говорит о многом.

— Вот как?

— Скажите… Вы делаете это все потому, что теперь он точно не склонен к… Что теперь он не опасен. И вы можете принять его обратно, чего не хотели прежде. Но если бы вы не успели? Если бы Теодор прошел по этой дороге дальше, откуда нет возврата? Что бы вы сделали?

— Как будто ты не знаешь. Я бы его убил.

Дверь податливо охнула, а затем грохнулась о косяк.

Над ухом Теодора пронесся тяжелый вздох.

Когда Тео приоткрыл глаза, первым делом он увидел белое пятно. Проморгавшись, понял, что пятно — это рубаха. Ее обладателю явно было жарко: он сбросил жилетку — комок стеганой ткани валялся рядом на лавке, — а сам сосредоточенно перебирал в руках какие-то веревки. От напряжения над верхней губой парня выступила испарина, он то и дело сдувал падающие на нос локоны. Вдохнув пыльный воздух нежилого помещения, Тео закашлялся. Юноша поднял голову и встретился с ним глазами.

— О, ты проснулся!

«Нарочно не сказал „очнулся“?» — мелькнуло в мыслях Тео. Верно, он же упал в обморок. Теодор приподнял голову, и в ней взорвалась тысяча фейерверков. Ох, и тяжелая выдалась ночка. Тео даже не помнил, как его дотащили в часовню — а это явно была кладбищенская часовня в Сигишоаре, где они остановились. Последнее, что он помнил, — как упал на труп Цепеняга в церкви на холме, а это в нескольких километрах отсюда.

Герман подпрыгнул и, отшвырнув коричневый шнурок, схватил со стола глиняный кувшин и протянул Теодору. Тот с жадностью припал сухими губами к холодной воде. Утерев рот, он прохрипел:

— Где все?

— А, все… — Герман вновь уселся на лавку. — Ну, девушки пошли купаться. Змеевик отправился с другими Охотниками за город, остальные у костра травят байки.

— Мм… — Теодор приподнял бровь.

— Меня Вик попросил за тобой приглядеть, а я между делом решил… — Парень со вздохом покосился на свое рукоделие, напоминающее всклокоченную косицу какой-нибудь барышни, которая не расплела волосы на ночь.

— Что это?

Герман потупился, зарылся пятерней в волосы и смущенно засмеялся:

— Понимаешь, у Иляны скоро день рождения… И я хотел сделать что-нибудь своими руками. Что эти безделушки с рынка? И сам сделаю. Может, не так красиво, но говорят, так лучше… Санда предложила сплести пояс, показала как, но я тот еще ученик…

Герман поднял рукоделие, которое больше походило на коричневую змею, сдохшую в период линьки, чем на пояс.