Одна только наша мама, Анна Михайловна, сразу увидела его суть. Без всяких дипломатий, с самого начала она воспротивилась браку Инги с Ворониным. Инга расписалась ведь с ним втайне от нас, словно и предполагала, что мама не одобрит ее выбора. А маму действительно с самого начала что-то насторожило в этом человеке с недобро смотрящими маленькими черными глазками. Она наверняка стала бы отговаривать Ингу от такого союза.

Вспоминаю я и свое первое впечатление от встречи с Ворониным. Это было в 1959 году. Я пришел в квартиру Инги в доме на 3-й Фрунзенской, где его и увидел. (Общество «Динамо», в котором они оба состояли, дало им по комнате в двухкомнатной квартире.) Передо мной стоял среднего роста, но ниже Инги, мужчина со сбитой фигурой, уже заметно лысеющий, с цепким, оценивающим взглядом сумрачных черных глаз. Я знал, что он тоже конькобежец, правда, не такой знаменитый, как Инга, и что в основном он бегает спринтерские дистанции. По его цепкому взгляду я мог судить, что он парень не промах и своего не упустит.

Еще его отличал какой-то будоражащий стиль разговора, провоцирующий на конфликтность. Он словно специально создавал взрывоопасную обстановку в отношениях с людьми, и, казалось, ему это даже нравилось и он искал этих острых ощущений. Я потом встречал таких людей. Это был для них допинг. Одновременно его конфликтность, как мне казалось, употреблялась им как средство для усиления своей значимости и вместе с тем выдавала в нем человека, не склонного к кропотливой, изнуряющей, требующей терпения и усидчивости работе.

Мне было тогда восемнадцать лет. Я работал на заводе токарем и ожидал через год призыва в армию (тогда призывали с девятнадцати лет).

Сестра Инга, к тому времени уже двукратная чемпионка мира по конькобежному спорту, была для меня, младшего по возрасту, авторитетом, я ее уважал и гордился ею. Горжусь ею и поныне, когда ее давно уже нет. В наших отношениях с ней, как я уже упоминал, сам собой установился такой порядок: все, что делает сестра, мне, как младшему, должно нравиться, и я не смею выражать недовольство ее решениями, поступками, предпочтениями и симпатиями. Может, такой порядок образовался потому, что Инга, когда я родился, стала мне второй мамой, а, как известно, родителям дети не должны перечить. Словом, Инга в своих решениях была независимой, хотя, конечно, и советовалась в чем-то, делилась какими-то своими невзгодами. Я Ингу уважал и любил и, следовательно, принимал все ее решения и поступки такими, какими они были в действительности. Интуитивно я понимал это так: раз я уважаю ее чемпионство, горжусь им, почему же я должен не уважать какое-то иное ее решение в жизни?

Инга отличалась яркой самобытностью. Некоторые хотели бы изменить, исправить Ингу, оставить за ней только выигрыши ею первенств, а все остальное подавить, снивелировать, сделать ее похожей на заурядности, от которых мы не ждем и не требуем необыкновенных каких-то дел, очень нас радующих и восхищающих.

В той первой встрече с Ворониным я конечно же имел свое впечатление о нем, но не высказал его Инге. Тем более я почувствовал, что он уже состоит с ней в доверительных отношениях. Мое впечатление, что этот парень не промах и своего не упустит, оказалось верным. Вскоре же после приезда в эту квартиру он расположил Ингу к себе, отшив человека, с которым она в это время встречалась и за которого собиралась выйти замуж. Инга и Воронин в том же, 1959 году, в сентябре, расписались.

Еще такой штрих к первому впечатлению от Воронина.

На его лице тогда я заметил выражение победителя. В нем угадывалось самодовольство, что, дескать, перед ним нет тех преград, которые бы ему помешали осуществить задуманное, в том числе и по отношению к Инге. Меня это невольно задело и оскорбило.

Но пришлось подавить свои чувства: раз Инга решила связать с ним свою судьбу – что же поделаешь? Поэтому первое, не очень приятное впечатление о нем отодвигалось на второй план. Нередко ведь приходилось сидеть за одним столом, вести разговоры, чем-то делиться. Воронин стал мужем Инги, а следовательно, всем нам – родственником.

Но даже мне, лояльно относившемуся к решениям Инги, с первой же встречи с Геннадием бросились в глаза его несдержанность и вспыльчивость, вносившие часто в его отношения с другими людьми раздор, накаленность. Если я еще как-то мог стерпеть его, то Инга, будучи по натуре реактивной, нередко взрывалась тоже. И получался конфликт. Сначала казалось, что это притирка характеров, что потом все войдет в свою колею. Но с годами отношения их только ухудшались. Конечно, бывали и периоды смягчения отношений. Но какая-то мелочь вновь нарушала благодать и наступала тьма.

Как-то в моем присутствии они сильно повздорили. Я у них был тогда в гостях. Воронин, разбушевавшись, выпалил такие слова:

– А все твои венки потом пойдут тебе на могилу…

Когда он совершил убийство, я вспомнил их, но Воронин отрицал сказанное им когда-то, как и многое другое, невыгодное ему.

Сестра, невзирая ни на какие препятствия в личной жизни, ухудшавшие конечно же ее тренировочное и моральное самочувствие, продолжала свое спортивное самосовершенствование, поддерживала свой психологический тонус, и с точки зрения достижения поставленной перед собой цели была по характеру сильнее Воронина. Он же как спортсмен постепенно сникал, меньше уделял внимания тренировкам, часто стал заглядывать в рюмку. Тому, кто знаком с подобной проблемой в своей семье, ясна суть трений с пьющим человеком. Инга все больше из себя делала великую спортсменку, совершенствовалась как личность, а он все больше деградировал и как спортсмен, и как личность. Он уже в какой-то степени не понимал Ингу, которая шла все вперед и вперед, а она его теперь не могла воспринимать такого, каким он уже сделался. Был большой разрыв их жизненных позиций. Он мог бы как спортсмен быть еще в строю, но не захотел трудиться и сломался. И в этой ситуации Инга все еще старалась его вытянуть, ходила к руководству «Динамо», защищала его перед начальством, просила Олега Гончаренко, тогда одного из руководителей конькобежного спорта «Динамо», чтобы Воронина назначили ее тренером. И ей пошли навстречу – он стал ее тренировать. Его ради нее брали на сборы, соревнования. Но эти его «воскрешения» оказались лишь эпизодами. Он отучился трудиться, а отказаться от своих пристрастий уже был не в силах. Не желая терять Ингу, он не понимал, что ей теперь уже с ним не по пути. Он старался своими буйными выходками привлечь к себе ее внимание. К сожалению, она сама во многом виновата в том, что довела дело до крайности, не провела вовремя черты, за которую он не посмел бы заступить. И вновь она попала в такое положение, когда не знала, что делать. И какие-то ее отвлечения от Воронина, совершенно чистого свойства, но предпринятые ею в неподходящий момент (я о них расскажу), когда Воронин уже вступил в период «агонии», ощущения, что теряет Ингу, оказались роковыми для нее.

Она искала выход из создавшегося положения, возможно опять-таки неумело, а это его потом подтолкнуло к преступлению и дало козырь, который он на следствии и на суде выставлял как основополагающий в своем преступном действе.

Если же заглянуть в самую глубину, то нетрудно будет увидеть, что его изъела слава Инги и она не давала теперь ему спокойно жить. Добиваться самому чего-то стоящего в жизни ему было лень, а постоянно слышать, как восхищаются другим человеком, продолжающим упорно трудиться, стало выше его сил.