А каким же он был на самом деле, Реджинальд Харпер? Мужчиной, настолько одержимым идеей иметь сына, что намеренно сделал беременной женщину... не свою жену. Даже если Амелия была согласна, что узнать невозможно, Реджинальд поступил эгоистично и жестоко. Потом он забрал ребенка, навязал его законной супруге, заставил растить, как собственного сына. Он не умел и не мог любить. Ни свою жену, ни Амелию, ни кого-либо другого.

Неудивительно, что Амелия презирает Реджинальда и — со своей душевной болезнью и разбитым сердцем — отождествляет с ним всех мужчин.

Что же ей пришлось пережить? Амелии?

Она сидела за туалетным столиком, аккуратно накладывая румяна при свете газового рожка. Беременность украла ее природный румянец. Еще одно унижение. Будто мало отвратительной тошноты по утрам, располневшей талии и постоянной усталости.

Однако появились и блага. Столько, что она уже сбилась со счета.

Она улыбнулась, подкрашивая губы. Откуда ей было знать, что Реджинальд так обрадуется и станет таким щедрым?

Она подняла руку, рассматривая браслет из рубинов и бриллиантов на своем запястье. Слишком изящен, на ее вкус, но в блеске ему не откажешь.

Реджинальд нанял еще одну горничную и разрешил обновить гардероб в соответствии с изменениями ее тела. Больше драгоценностей. Больше внимания.

Теперь он приезжает к ней трижды в неделю и никогда не является с пустыми руками. Даже если это всего лишь конфеты или засахаренные фрукты, когда она упоминала, что хочет сладкого.

Как восхитительно знать, что будущий ребенок может сделать мужчину таким послушным!

Наверное, он так же заботился о своей жене, но та рожала ему девчонок вместо столь желанного сына.

А она, Амелия, родит ему наследника. И будет пожинать плоды своей победы всю оставшуюся жизнь.

Для начала нужен дом побольше, решила она. Одежда, драгоценности, меха, новый экипаж... возможно, еще и маленькая загородная резиденция. Реджинальд может себе это позволить. Реджинальд Харпер ничего не пожалеет для своего сына, пусть даже внебрачного. В этом она не сомневалась.

Матери его сына никогда не придется искать другого покровителя, не придется кокетничать, соблазнять, торговаться с богатыми влиятельными мужчинами, предлагать любовные утехи в обмен на столь желанный образ жизни. Она это заслужила. Заработала.

Она встала из-за туалетного столика, повернулась к псише[23]. Ее волосы сияли золотом, драгоценности сверкали красно-белым пламенем, свободное платье серебрилось...

Вот ее нынешняя сделка — выпятившийся живот. Как странно она выглядит... Как ей неловко... Какая она толстая и немодная, несмотря на роскошное платье... А Реджинальд все равно не может на нее надышаться. Он гладит ее живот даже в порыве страсти. И в страсти он стал добрее, нежнее, чем когда-либо прежде. В минуты, когда его требовательные руки становятся нежными, она почти любит его. Почти.

Но любовь не входит в условия сделки, а это всего лишь сделка. Обмен удовольствия на красивую жизнь. Как можно любить мужчин, столь слабых, столь лживых, столь надменных? Нелепо, так же нелепо, как испытывать жалость к их женам, которым они изменяют с ней. К женщинам, которые поджимают тонкие губы и притворяются, что не знают. К женщинам, которые проходят мимо нее на улице, высоко задрав аристократические носы. Или к женщинам вроде ее матери, которые работают на этих гордячек, как каторжные, за жалкие гроши.

«Я достойна лучшего, — думала она, поднимая тяжелый хрустальный флакон и нанося духи с легким ароматом на шею. — Я создана для шелков и бриллиантов».

Когда приедет Реджинальд, она подуется, чуть-чуть. И расскажет ему о бриллиантовой броши, которую видела днем у ювелира. Расскажет, как будет грустить, не имея этой вещички. А грусть вредна ребенку. Разумеется, завтра брошь будет принадлежать ей.

Она хихикнула, повернулась и вдруг замерла. Прижала дрожащую руку к животу. Он двигался.

То, что было внутри ее, трепетало, потягивалось. И словно било легкими крылышками.

Зеркало отражало ее переливающееся платье, пальцы, прижатые к слегка выдающемуся вперед животу, а она настороженно смотрела в себя, в то, что было в ней. Внутри ее.

Там было живое. Ее сын.

Ее.

Хейли отчетливо все это помнила. Помнила даже утром, когда не осталось ничего, кроме туманных обрывков сновидения.

—Это было... по-моему, это было нечто вроде призыва к жалости. Или, скорее, к сочувствию, — вслух размышляла Хейли, сидя в обеденном уголке на кухне и обнимая обеими руками кружку с кофе.

—Почему ты так решила? — Митч записывал ее рассказ на диктофон и делал пометки в блокноте. — В какой-то момент Амелия обратилась прямо к тебе?

—Нет, потому что это была не она, а я. Или мы обе... Я не то чтобы спала, я словно была там. Чувствовала, видела, думала. Амелия не просто показывала мне, она оживляла прошлое. Если вы меня понимаете.

—Ешь омлет, солнышко, — напомнил Дэвид. — Ты совсем осунулась.

Хейли послушно подцепила кусочек.

—Она была очень красивая! Совсем не такая, какой мы ее видели. Полная жизни, сногсшибательная. И столько всяких мыслей мелькало в ее... моей... не знаю, в чьей голове. Раздражение из-за изменившейся фигуры и неудобств, интриги и планы, желание побольше выудить из Реджинальда, удивление его реакцией на ее беременность, презрение к мужчинам вроде него и к их женам, зависть, жадность... Все это просто лилось потоком и повторялось, повторялось...

Хейли замолчала, вздохнула.

—Мне кажется, она уже была немного чокнутой.

—И где ты увидела призыв к сочувствию? — спросил Харпер. — Как можно жалеть такую, как она?

—В ней произошла перемена. Когда зашевелился ребенок. Я это тоже почувствовала. Ее потрясение, неожиданное осознание другой жизни в своем теле. И волна любви. В то мгновение ребенок стал ее ребенком, и она полюбила его.

Хейли перевела взгляд на Роз.

—Да, я понимаю.

—Она мне показывала, мол, я любила своего ребенка, хотела его, а мужчина из тех, кто пользуется женщинами вроде меня, забрал его. И на ней был браслет. Браслет из сердечек. Я пожалела ее. Она не была хорошим человеком и приятным не была... И, думаю, даже тогда, еще до трагических событий, была неуравновешенной. Но Амелия любила ребенка, хотела его. Я думаю, что она показала мне правду, показала потому, что я поняла бы ее лучше, чем кто-либо другой. Да, я ей сочувствую.

—Сочувствуй на здоровье, — сказал Митч, — но не теряй бдительность.

—Я понимаю... Я буду настороже. Я могу чувствовать Амелию, но не собираюсь ей доверять.