С удостоверением в руках Хармс вернулся к шкафу, открыл его и увидел короткий темный коридор, упирающийся в раздвижную решетчатую перегородку. Тусклые лампы под потолком. Он бросился внутрь в тот самый момент, когда дверь в комнату Введенского начала трещать под ударами взбешенных соседей.

По ту сторону пахло мокрой пылью и было холодно. Не озираясь по сторонам, Хармс быстро добрался до перегородки, отодвинул ее и увидел кабину лифта, обшитую деревянными панелями с зеркалом в полный рост на одной из стен. Ни кнопок, ни рычагов, ни звонка. Он вошел внутрь, закрыл за собой перегородку, и лифт тотчас поехал вниз, осветившись приятным бледным светом.

Хармс с удовольствием разглядывал себя в зеркале, корчил рожи, смеялся. Потом заметил под пиджаком – он снова был в пиджаке – рукоять торчащего из-за пояса пистолета и задумался. Пистолет что-то значил. Не просто жажду победы. Не просто хаос, несущийся сквозь вселенную. Пистолет означал цель. Пришлось зажмуриться, зажать ладонями уши и отвернуться от собственного отражения, чтобы вспомнить. Введенский. Он здесь, чтобы спасти Введенского. Там, на диване, его поджидала искусно изготовленная кукла, такой же газетоголовый, только тщательно раскрашенный и одетый. Однажды он уже купился на этот трюк. Это было? Или не было? Прошлое, которое ты отменил с помощью связей в Отделе Неумолимого Времени, – оно считается прошлым или становится чем-то другим?

От мыслей делалось неуютно, словно он пытался проглотить камень. Без колец, сдерживающих его суть, Даниил Иванович Хармс не мог размышлять дольше двух-трех минут – тело стремилось к действию, к движению, к свершению или разрушению. Он заскрипел зубами, выпрямился, поднял веки. Отражение смотрело пристально, не мигая. Широко распахнутые глаза лихорадочно блестели, нижнюю часть лица покрывала свежая, блестящая кровь, в которой сверкали серебряными коронками стиснутые зубы.

Это не его отражение, понял Хармс и разбил зеркало ударом кулака. Трещина распорола отражение пополам, мелкие кусочки стекла впились в кожу между костяшками пальцев. Боли не было. Крови тоже. Ему вдруг стало страшно: а что если все наоборот, что если крови нет, потому что зеркало разбилось, и ей не в чем отражаться? Что если это он сейчас рассыпается сотней осколков? Захотелось взреветь и вырваться наружу черным вихрем, полным ворон, предрекающих конец света.

Надеть кольца. Нужно надеть кольца, пока не поздно, пока вдохновение не унесло рассудок слишком далеко от берега. Что бы там ни советовал Самуил Яковлевич.

Задача не из простых. Все его существо сопротивлялось самой идее ограничений. Он мог быть временем, богом и смертью, над загадками которых бился один знакомый писатель – но разве человек не должен в первую очередь быть человеком и только потом уже – богом? Он мог быть непобедим, неустрашим и непогрешим, но разве непогрешимый станет спасать друга, чье имя раз за разом выскальзывает из памяти? Разве неустрашимый станет заботится о ближних своих и действовать так, чтобы не причинить им вреда? Разве непобедимый остановится, сокрушив врага? Отделов столько, что хватит на целый век непрерывной войны…

Хармс застонал, ударился головой о стену и, вынув из кармана три кольца, принялся надевать первое. Медленно, мучительно. Это было как отказаться от поэзии. Второе далось легче. Как отказаться от еды. Третье не доставило почти никаких проблем. Как прыгнуть с моста с камнем на шее.

Он снова стал человеком. Испуганным, слабым, с истекающей кровью рукой, каждое движение которой причиняло почти невыносимую боль. Но теперь он помнил, зачем пришел сюда, и надеялся на счастливый исход. Лифт остановился.

Перегородка отъехала в сторону, открывая вид на обширное, плохо освещенное помещение, заполненное полчищами типографских механизмов. Здесь в тенях стрекотали линотипы, у которых, согнувшись, застыли безликие фигуры в рабочих робах цвета старой брусчатки, и шумели тигельные печатные машины, выдавая лист за листом газетные развороты, полные статей об успехах и достижениях, об устремлениях и обязательствах. Здесь Отдел Безвременных Смертей печатал своих сотрудников. Наблюдая за процессом, во всю стену чернел огромный непроглядный квадрат.

Хармс осторожно шел по узкому проходу между громоздких конструкций, держа пистолет в здоровой руке. Никто не обращал на него внимания. Как и наверху, слепых убийц не волновал смертный, еще не внесенный в их списки.

Гул механизмов успокаивал. Пахло свежей краской и клейстером, но эти запахи разбавлял непрерывный поток свежего воздуха из вентиляции. Хармс подумал, что с удовольствием спускался бы сюда в особенно жаркие летние деньки, прихватив пару бутылок холодного пива. При мысли о пиве рот наполнился слюной.

Впереди показалась дверь с изображенным в середине черным кругом. Стоило толкнуть ее, перед ним тотчас выросла огромная фигура – уж на что Даниил Иванович был высок, а этому существу он не доставал и до середины груди. Голова из папье-маше медленно опустилась, повернулась из стороны в сторону, словно прислушиваясь или принюхиваясь. Она нависла над лицом Хармса, и он мог прочесть текст на обрывках газет, составлявших ее.

Это были некрологи. «Безвременно ушедший певец революции», «тяжелая утрата постигла советский народ и все передовое человечество», «верный продолжатель великого дела Ленина, пламенный патриот и борец за мир» перемешивались на неглубоких вмятинах глазниц и рта, облепляли острые скулы и впалые щеки.

Существо не делало попыток схватить Хармса, но и с дороги не уходило, и он понял, что оно старается выяснить, кто перед ним. Морщась от боли, Хармс достал раненой рукой из кармана корочки, раскрыл, ткнул в бумажное лицо. За некрологами зашуршало, защелкало, слепец нагнулся еще ниже, почти уткнувшись отсутствующим носом в удостоверение, затем все-таки нехотя отодвинулся в сторону.

Хармс взглянул на документ и увидел, что перепачкал окровавленными пальцами обе странички, оставив багровые отпечатки на месте для фотографии и на печати. Стоило ему спрятать корочки и сделать несколько шагов, как гигантский сотрудник Отдела зашевелился в тенях, двинулся за ним. Хармс замер, обернулся. Безликий стоял в трех метрах позади. Похоже, он учуял кровь и теперь собирался проследить за чужаком. Нужно было поторапливаться.

Оглядевшись, Даниил Иванович понял, что очутился в некоем подобии картотеки. Здесь вдоль стен возвышались шкафы с выдвижными ящиками, над ними висели большие листы картона с графиками и схемами распространенных несчастных случаев. На столах аккуратными стопками были сложены папки, которые он узнал с первого взгляда, – личные дела. С них, пожалуй, и стоит начать.

Подойдя к ближайшему столу, Хармс принялся перебирать папки в поисках знакомой фамилии. Слепой гигант с лицом из некрологов встал рядом, навис над плечом, внимательно наблюдая за его действиями. Хармс старался обращать на него как можно меньше внимания, чтобы полностью сосредоточиться на задаче, но выходило не очень. Просмотрев все дела и не найдя нужного, он направился к следующему столу.

Папка с фамилией «Введенский» лежала на самом верху. Он открыл ее, пролистал. На глаза попался «Протокол галлюцинаторных видений, вызванных намеренным употреблением эфира в ванной комнате», несколько уже начавших выцветать фотографий спящего Александра Ивановича и Александра Ивановича с женщинами, пространный документ, рассказывающий о поэтических и философских опытах Введенского. Последним лежал лист, озаглавленный «Приказ об устранении». Под заголовком – несколько рядов черных супрематических крестов, ниже – печать и размашистая подпись, похожая на пучок сухой травы.