заводами развевались красные и трехцветные флаги, на площадях были воздвигнуты трибуны, шли колонны демонстрантов, когда на этом празднике, огни которого почти сразу же погасли, они видели рядом Тореза и Блюма, — если не считать этого короткого лета, оба жили все эти годы в тревожном предчувствии неизбежной катастрофы. Казо, который был тогда классным наставником, с головой ушел в профсоюзную деятельность. Симон признался, что главным образом читал газеты и много времени уделял личной жизни. Казо сказал, что помнит Камиллу. Сам он так и не женился. Он как раз собирался жениться, когда разразилась война. Симон впервые пытался рассказать кому-то другому, чем была его жизнь «после «Потемкина», как он это называл. И ему стало страшно оттого, что уже так много прожито. Оба, как всегда в подобных случаях, произносили какие-то имена: ну а этот? ну а тот? — и неизменно убеждались, что с каждым из этих людей произошло именно то, чего следовало ожидать. «Вот видишь, я же говорил…» На несколько секунд ожили, наполняясь красками жизни, забытые лица. Казо рассказал, что он как-то встретил Лебра, их бывшего преподавателя из Сен-Реми.

— Да, Лебра «в порядке»! Еще бы. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Я делаю максимум… максимум возможного, поймите меня…» Ну а поскольку трудно сказать, что же возможно…

— Он, конечно, ведет дневник, — заметил Симон. — И после освобождения опубликует его. Выступит в качестве свидетеля нашей эпохи…

Но оба были довольны, что Лебра оказался «в порядке».

— В конце концов, — заметил Симон, — ведь это он научил нас родному языку.

— Да, конечно, но это не может служить оправданием путанице, которая царит в его мыслях.

Симон промолчал. Он нередко с увлечением слушал в Сен-Реми мечтательные разглагольствования Лебра, в чьем изображении революция представала в виде некоего расплывчатого сияния. Правда, Лебра признавал, что сияние это исходит с Востока… как с Востока встает солнце…

— Лебра… — с грустью промолвил он. — Лебра… Вообще-то говоря… все мы были тогда под обаянием «высоких слов». Я — во всяком случае. Мы учились понимать высокие слова. Потом пришлось переучиваться, а теперь… Ах, до чего же это трудно…

— Не так уж трудно, когда у тебя есть ключ.

— Какой ключ?

— Марксизм, — сказал Казо.

Глубокая убежденность, прозвучавшая в его голосе, тронула Симона. При других обстоятельствах эта уверенность вызвала бы у Симона некоторое раздражение, но в то утро, в оккупированном Париже, Казо имел право так говорить.

Они подошли к дому из грубо обтесанного камня, на фронтоне которого по всем этажам вились гирлянды из роз и какие-то другие загадочные лепные украшения. Дощечка над входом гласила, что это пышное здание является собственностью одной из страховых компаний.

— При такой вывеске мы можем быть спокойны, — пошутил Симон. — А как насчет привратниц?

— Они не в курсе дел, но вполне приемлемы. И потом, у нас неплохая ширма: бюро по изучению состояния рынка, которое существует и поныне или, во всяком случае, существовало еще совсем недавно. Владелец его уехал в южную зону. Кроме того, на третьем этаже живет зубной врач. Он может служить алиби…

Квартира была того же типа, что и у Жюстины: при входе стояли средневековые латы — вероятно, для того, чтобы создать у клиента ощущение безопасности; они играли здесь ту же роль, что и приставка «де», которую часто прибавляют к своим фамилиям агенты по страхованию жизни.

— Удивительная вещь, — заметил Симон, — почти все тайные квартиры обладают «семейным сходством».

Оба позубоскалили на этот счет. Казо заметил, что здесь нет ничего удивительного.

— Это не случайно. Люди, которые помогают нам, предоставляя свои квартиры, располагают крупными средствами и живут в обширных аппартаментах. Будучи людьми богатыми и к тому же патриотами, они, как правило, придерживаются определенных традиций. Вот почему можно без труда представить себе, как обставлены эти квартиры…

Интересно, счастливы ли были люди, которые здесь жили? Симон утверждал, что нет. А Казо с ним не соглашался.

— Такие люди живут, не ведая душевного разлада. А это главное. Они считают, что их образ жизни — наилучший. А вот мы — мы не знаем, как мы живем. Завязывая галстук, я всякий раз говорю себе, что мой отец не знал даже, с какой стороны приступить к такому делу. Ему это не было нужно. Два-три раза в год, отправляясь на похороны, он надевал черный галстук с готовым узлом.

Симон удивился откровенности Казо. Он не мог припомнить, чтобы Казо смотрел на что-нибудь не с «политической», а с иной точки зрения. У Симона даже мелькнула мысль, что они могут стать друзьями. Он помог Казо разложить папки на столе в стиле ампир, стоявшем перед камином. В одной папке лежала почта из Лондона. Симон перебирал листы тончайшей бумаги, на которой телеграфным стилем были изложены трагические истории человеческих жизней. Он представил себе, как эту почту готовили там, в Англии: машинистка, офицеры разведки, чашки с чаем, запах трубочного табака.

— В прошлом месяце в Париже мы им дали жару, — заметил Казо. — Ты слышал про дело на улице Архивов?

Симон сказал, что в южной зоне об этом не было разговоров. А в Париже об этом кричали заголовки всех газет. В грузовик вермахта среди бела дня была брошена граната. Оцепили весь квартал. «Пари-суар» поместила фотографию одного из арестованных патриотов. Она хранится здесь, в папке.

— Не узнаешь? А ведь ты его знал…

На черно-белой фотографии — рассеченное лицо, изуродованное, распухшее, как у человека, умершего неделю назад.

— Нет, — сказал Симон.

— Это Гранж. Неужели ты не помнишь Гранжа, одного из руководителей Союза молодежи? Поля Гранжа? Но уж фамилию-то его ты, во всяком случае, должен знать! Он воевал в Испании. В свое время был довольно известен…

— Да, да, конечно, — сказал Симон. — Постой-ка…

Однажды утром, в воскресенье, через двор вокзала Аустерлиц шли люди с пением «Интернационала». Усталые, лихорадочно возбужденные. Симону показалось тогда, что, проходя мимо, они с укоризной смотрели на случайных очевидцев демонстрации. Или, может быть, он увидел в их