Жюстина извинилась. Им просто не повезло. Знакомые ребята говорили ей, что в этом бистро им подавали все, что угодно.

— На вечер, — сказала она, — я придумаю что-нибудь другое.

Он встрепенулся.

— А ведь в самом деле! У нас впереди еще вечер!

Они медленно прошли через Люксембургский сад. Перед наглухо закрытыми бункерами расхаживали солдаты в серо-зеленой форме, в касках, с автоматами через плечо.

— Они уничтожат Париж, — сказала Жюстина. — Вот увидишь. Когда они почувствуют, что дело худо, они все взорвут.

— Нет, — возразил Симон. — Не посмеют. Слишком сложно уничтожить Париж. Это будет дурно пахнуть, как говорят у нас на юге. А они постараются обернуть все себе на пользу. Когда-нибудь их даже похвалят за благородное поведение. И их генералы в отставке станут членами-корреспондентами академии военного учета и изящной словесности…

Жюстина закрыла глаза и, раздув ноздри, глубоко вдохнула воздух.

— Какая весна! Даже запах бензина не чувствуется. Пахнет землей…

— С чем связан для тебя Люксембургский сад?

— Ни с чем, — сказала она. — Я была совсем маленькая, когда меня увезли из Парижа, но мы жили не здесь. Я — дитя богатых кварталов. На этот счет двух мнений быть не может. В тех садах, куда меня водили гулять, детей сопровождали няни-англичанки, а по аллеям ездили коляски на очень высоких колесах с резиновыми шинами. Там был киоск, который назывался «Для детей нашего парка». Речь идет, конечно, о парке Монсо.

— А я не гулял в садах, я бегал по тротуарам. И мама смотрела за мной из окна. Тогда шла война. Война четырнадцатого года, конечно. Отец мой был на фронте. А затем мы переехали в пригород…

— А когда ты учился, где ты гулял?

— Я учился в закрытой школе.

Он рассказал, что представляла собою школа в Сен-Реми. А потом он рано женился и начал работать классным наставником. А вскоре началась война.

— Не очень увлекательная история…

Она улыбнулась.

— Какое это имеет значение?

— То есть как?

— Я просто хочу сказать, что все это уже отошло в прошлое.

— В данный момент — да, возможно. Но я рано или поздно вновь окажусь в тисках этого прошлого.

Жюстина заметила, что она по-настоящему не знает Парижа. Симон признался, что он тоже по-настоящему не знает его. В свое время он любил бродить по городу наугад, особенно, добавил он, по окраинным кварталам.

— Я шел, шел. И все надеялся, что вот сейчас что-нибудь случится. Скажем, встречу прекрасную женщину, удивительную умницу, и она вдруг решит, что раз в жизни можно совершить глупость — просто так, для разнообразия. Я смотрю на нее, она смотрит на меня… И вот, словно Тристан и Изольда, мы уже пьем любовный напиток…

— Так, по-твоему, бывает?

— Нет, конечно, но люди моего склада всегда чего-то ищут. Только это ни к чему не приводит. Так бедные охотники охотятся на коммунальных землях. И никогда ничего не убивают. Но ведь не в этом дело: главное — побродить, помечтать.

Она сказала, что им владеет дух отрицания и что он, видимо, не любит поэзию. Он заверил ее, что любит, но просто не умеет об этом говорить. А кроме того, у него очень плохая память. Те немногие стихи, какие он знает, выучены еще в детстве. Да и стихи эти такие, о которых сейчас даже смешно говорить. Например, в таком роде: «Бледная вечерняя звезда шлет мне привет издалека…» Или: «Один из консулов убит, другой бежит к Линтерне…»

Симон вдруг обнаружил, что они находятся почти рядом с его тайной квартирой. Они брели по Парижу куда глаза глядят. «Я с ума сошел, — подумал он. — Мы оба сошли с ума. Если я уже не вижу улиц и не замечаю людей, когда иду с нею, значит, я погиб, значит, скоро я начну говорить ей глупости. Мы причиним себе бездну мук и будем оба несчастны. Надо кончать».

— Нам пора расстаться, — сказал он. — Какой удивительный случай свел нас вчера в поезде! Я на всю жизнь запомню тебя в этом голубом освещении.

— Но разве вечером мы не обедаем вместе? — робко спросила она.

Он не ответил. На углу улицы, где находилась тайная квартира, он заметил за поворотом черный автомобиль-фургон, стоявший порожняком. Его присутствие делало улицу особенно пустынной, и особенно необычной казалась тишина, в которой отчетливо раздавался стук деревянных подметок Жюстины по асфальту.

— Пойдем обратно, — сказал он.

— Почему? Тебя встревожил этот фургон? Ты считаешь, что он стоит здесь неспроста? Здесь что-то есть?

Он помедлил.

— Тут моя тайная квартира.

— A-а!.. Хочешь, я пойду посмотрю?

— Ты с ума сошла.

— Почему? При мне нет ничего предосудительного. Меня там никто не ждет. Я ведь могу ошибиться домом… этажом.

— Они прекрасно знают эту песенку. Ты с ума сошла.

— Мне хочется что-то сделать.

— Для меня?

— Для кого-нибудь. Хочется что-то сделать, безразлично для кого. Разреши, я схожу. Женщина вызывает меньше подозрений. В доме нет ничего такого, куда я могла бы зайти?.. Нет ли там врача или чего-нибудь в этом роде…

— Есть зубной врач. Но это глупо.

— Ты говоришь так потому, что не хочешь дать мне адрес?

Он отрывисто произнес:

— Ну хорошо, иди. Дом номер семнадцать, пятый этаж.

Он подумал, что если за квартирой установлена слежка, то и вся улица находится под наблюдением, — значит, завтра утром Казо может попасть в западню. Другая явка аннулирована. Никакого способа предупредить Казо нет.

Глаза у Жюстины были такие же лучистые, как и ночью при свете свечи. Она сказала, что документы у нее в полном порядке, и велела ждать ее в метро, но не более десяти минут.