Одну бутыль Борисов выдул тут же, опершись свободным локтем на огромное заднее крыло трактора, а три, забравшись на сиденье, положил опять-таки под ватник. И далее поехал себе озонировать пространство. Вскорости на совершенно пустой дороге показалась стоящая у обочины черная «Bолга» и возле нее человек с поднятой рукою. И вновь отключенный мозг сработал – Валентин остановился. Заглохшую легковушку, по всей вероятности, следовало куда-то оттаранить, он, Борисов, многaжды из грязи автомобили вытаскивал, так что остатки сознания подсказали, что проблему этих семисот рублей щас он решит запросто, и, более того, сможет тут же вернуться в Вербиловку и затовариться уж на всю неделю и потом спокойно и с чистой совестью никому ничего не должного человека в свое удовольствие отдохнуть, и все станет путем. Увы, тут Валентина Борисова ждало большое разочарование.

Человек – это был, как вы понимаете, дорогие мои, счастливый после проведенной ночи с Наташею Виктор Ежов – человек подошел к открытой дверце трактора и, доброжелательно улыбаясь, произнес по-товарищески:

– Ты что, Борисов, опять на нары хочешь? Я тебя пристрою в момент. В городе проводится специальная операция, объявлена готовность номер два, а ты тут хрена валяешь?.. – он подождал ответа, но не дождался, потому что Валентин только смотрел на него и часто моргал. – Немедленно отправляйтесь к бывшему монастырю, гражданин Борисов, – перешел Ежов на «вы», – включите связь и ждите указаний. Понятно?

– Понн.. нят… но, – выговорил Борисов. – Он набрал полную грудь прекрасного, надо тут вам сказать, если бы не запах говна от прицепа, прекрасного Глухово-Колпаковского воздуха и четко сказал в добрые глаза капитана:

– Па-шел-на-хрен-блин. Понн… нял? Па-шел-на-хрен.

И поехал себе дальше кататься, время от времени прикладываясь к бутыли. Так что к вечеру Борисов, как почтовый голубь, точнехонько вернулся домой, но на этот раз не только не совсем правильно попав в ворота, а просто въехав к себе во двор сквозь забор. Забор, разумеется, с ужасным треском окончательно упал. Трактор Борисов выключил, и сразу настала тишина. Тут же последняя стоящая секция забора, видимо, до поры раздумывавшая, упасть ей тоже или нет, все-таки решила упасть; вновь раздался треск. И вновь настала тишина. Машка молчала в сарае, и Валентин про нее даже не вспомнил. Он, как и вчера, рухнул ничком на кровать и тут же заснул. Мы, честно сказать, не мастера разгадывать сны, а тем более знать чужие сновиденья, но в этом случае нам точно известно, что снились парню голые бабы с огромными дойками. Такой вот редкий сон.

Утром следующего дня, как раз в то время, когда Голубович отправился на пробежку, оставив Хелен лежать с выставленной на – чуть мы не написали «всеобщее обозрение» – с выставленной прямо под две камеры наблюдения замечательной своею попою – кстати мы тут вам доложим, дорогие мои, что про одну камеру Голубович знал, а про другую не знал, зато про другую камеру знал Овсянников и один из голубовичевских охранников, да-с, так, значит, как раз в то время, когда Голубович в своем олимпийском костюме бежал по дорожкам бывшей усадьбы князей Кушаковых-Телепневских, когда ранняя пташка Овсянников уже возвращался на «шестерке» в Управление – а любимая поговорка полковника была «поздняя птичка глаза продирает, а ранняя птичка носок прочищает», возвращался, отправив Иванову-Петрову в гостиницу будить господ Маккорнейлов, по долгу основной службы обеспечивать всю их компанию качественным продовольствием, любимыми своими пирожками и вообще всем необходимым и, сами понимаете, никак в течение дня от них не отставать, – утром следующего дня Валентин Борисов проснулся от смутно ощущаемого непривычного неудобства в штанах.

Валентин прокашлялся в простыню – крови сегодня в его мокроте оказалось больше, чем вчера, но он этого не увидел, потому что глаза опять не открывались, да Борисов и не пробовал их открыть, понимал – пустое занятие. Опустив руку в низ живота, Валентин на ощупь определил, что, во-первых, лежит он в штанах, и осознание возможности с утреца определить, в штанах он обретается или же без штанов, как бы вчуже удивило его, покольку далеко не всегда по утрам удавалось достигать столь высокой степени самопознания, а во-вторых, так же на ощупь Валентин определил, что елда у него стоит, как железный печной шкворень, и от этого ей, елде, тесно в штанах, а самому ему, Валентину Борисову, неудобно лежать ничком. Он перевернулся навзничь, несколько рассупонился и выставил свой детородный орган на сквознячок. Будучи довольно-таки приличного размера, сей Bалентинов орган несколько минут вертикально торчал над его распластанным телом, как Эйфелева башня над Парижем. Валентин все не открывал глаз. Возможно, именно поэтому про Париж он совершенно не подумал, но, естественно, вспомнил про Машку.

С матом, стонами и неясным бормотанием несчастный парень поднялся с пенисом наголо, вновь ощупью, привычно шаря перед собой руками, выбрался на крыльцо и, как всегда он делал, встречая новый Божий день, со звоном пустил на землю мощную, как из пожарного гидранта, грязно-желтую струю. Елда все не опускалась. Машка молчала. Валентин разлепил глаза, подошел к сараю, отодвинул щеколду и распахнул дверь.

Машка неподвижно лежала на боку, упершись рогами в земляной пол. Возле рогов на полу остались глубокие взрезанные полосы, словно бы коза, прежде, чем окончательно перестать шевелиться, билась рогами об пол. Так, можем мы вам сказать, дорогие мои, так и произошло на самом деле – животное умирало в муках. Старая была коза.

– Маха! Ххх… арэ, бл… блин, трен… деть, – еще не осознав случившегося, произнес Борисов. – Быссс… тро, пад… ла… вста… ла! Ну! Вста-ла, блин!

Коза не отвечала и не двигалась. И тут Валентин все понял. Дикий не то волчий, не то собачий вой раздался из сарая. Все собаки в деревне, все, как одна, тут же залились тоже. Вой в сарае вдруг оборвался, а собаки еще долго продолжали подвывать и тявкать, и отдаленные тут и там раздались человеческие голоса, прикрикивающие на собак; наконец, все стихло. Ну-с, что там в сарае происходило, мы, к сожалению, не знаем. Через некоторое время Борисов относительно твердой походкой вышел наружу, залез в трактор и так же, как и вчера – прямо по трещащим доскам поваленного забора – выехал со своим прицепом говна на дорогу, дал по газам и ходко двинулся в сторону шоссе. Хотите верьте, хотите – нет, дорогие мои, но это случилось почти в ту же минуту, когда Голубович выехал со своей охраной на стрелку на «пупке».

Через четверть часа губернатор уже жевал жвачку, как мы вам и рассказывали, поглядывая через открытое окошко «Aуди», Овсянников не в черном мундире ФСБ, а в оливково-зеленой полевой форме, в портупее и в кобуре на ней, где, честно уж вам признаемся, отсутствовал пистолет, потому что даже начальнику Управления пистолет следовало получать в оружейной комнате, а для этого самому себе писать приказ – без письменного приказа, по устному распоряжению оружие выдавалось только при режиме ЧП или по готовности номер один, а готовность номер один полковник объявить не мог по имеющимся признакам событий, за чрезмерность его бы не похвалили. Ну, в тот же день объявил, разумеется, и номер один, но это произошло позже. А пока он обживался в редко надеваемой «полевке»; в это время Хелен, сидя голою на кровати, поглощала голубовичевские запасы провизии, непрерывно пьющие газировку хмурые Майкл Маккорнейл и его инженеры за столом в гостиничном ресторане ждали, когда им подадут вареные яйца – в столь ранний час кухня еще не работала. Ирина Иванова-Петрова наводила порядок на ресторанной кухне, и наводила она его, признаемся вам, дорогие мои, довольно круто, разве что сковородами не лупила по головам, но репрессии обещала. Повара бегали. Пэт Маккорнейл еще оставалась в постели, неясная улыбка бродила по ее порозовевшему от сна лицу, а руки под одеялом теребили все набухающую и набухающую промежность. Голубовичевский секретарь Максим и сотрудник Денис еще крепко спали в обнимку с Катериной из «Грозы».