крест принял. Он из самого поганского рода – отец его знатным волхвом был. Звали его Крушина, а прозвище Батожок. Имелся у него такой батожок рябиновый, а сколько в нём бесов жило, ой! Что он прикажет, то они и сделают. И мать всё зелия ведала, и брат его… – Старик запнулся и нахмурился, не окончив речь о брате. – А как брат его сгинул, Плескач уже взрослым парнем крестился и в Новгород с боярским обозом уехал. Два лета пожил там. И грамоте обучился, и Божественные книги читать, и всему чину священному. Поставил его владыка дьяком, он и приехал, стал с отцом Македоном служить. На дочери Македоновой женился, после того в Марогощи его перевели и там попом поставили. А что там, в озере, он-то получше иных знает.

– И что там?

– Старые люди-то знают… Своими глазами можно видеть. – После трёх дней гулянья старик разговорился. – В самой середине озера Дивного есть место особое, малое, величиной, может, с ковш всего. Если то место найти, снег над ним расчистить, будет там лёд прозрачный, как роса. И сквозь него видно будет свет. Это Великославль-град сияет! Да не всякому он покажется. Мой брат сам однажды видел. Был бы он жив – сам бы тебе рассказал.

– Кому же он покажется?

– А кому захочет, тому и покажется. Попасть только туда трудно. Мой дед рассказывал, когда он парнем был, жил в Сумежье один храбрый мужик, так он до самого города почти добрался. На озере, у моста, берёза есть старинная, а у неё под корнями лаз. Вот тот мужик раз шёл ночью мимо озера, вдруг видит – под корнями что-то светится. Он и думает: никак клад! Взял и полез в ту дыру. Лезет, лезет, а ход всё дальше и ниже идёт. Вылезает он – кругом лес дремучий, весь чёрный, корни переплетённые, трудно даже шаг шагнуть. Шёл он через этот лес, шёл, видит – берёза растёт огромная.

– Ещё одна?

– То одна берёза – на берегу, а вторая – под самым озером, на дне. Вот под неё он и полез. Лез, лез, видит уже свет впереди будто солнечный сияет. Обрадовался он, схватит топор, ударил по корням – и вдруг посреди озера в воде очутился. Топор утопил, сам насилу выплыл.

Воята в удивлении покачал головой.

– Та берёза и поныне на озере растёт, у моста, – добавил Овсей. – Любой её видеть может. Отец Горгоний, – он наклонился к Вояте и зашептал, – как-то хотел свалить её вовсе, чтобы ей люди не молились. Взял топор, стал рубить. А топор возьми и отскочи от коренья, и прямо ему в ногу. Оттого он разболелся и помер.

Воята широко раскрыл глаза. Второй уже священник гибнет в противостоянии с Тёмным Светом… Да нет, третий! Отца Македона заел волк – у озера, отца Ерона загубил некий бес, что приходил прямо к нему в дом. А оказывается, и Горгония, Касьянова предшественника здесь, довела до могилы почитаемая берёза у озера, за которой вход в Великославль…

– Есть и другая дорога, истинная, – проговорил Овсей. – Да той и старики не знают, а знает её одна только старушка-переходница.

– Это кто?

– Когда приступило войско вражье к Великославлю, одной старушки дома не было, ходила она в село к дочери. Город под озеро ушёл – она приходит, а города и нет! Она одна только и может, когда пожелает, из озера выходить и восвояси возвращаться. Её люди видят иной раз. Спросить бы – да никто её догнать не может. Хоть на лошади за ней гонись – не захочет, так всё будет за версту впереди.

– Шустрая, видать, старушка, – заметил Воята.

– Не шустрая, а вещая, – поправил Овсей. – А где мост, у нас люди ведают.

– Какой мост?

– В город мост, по нему же выходят белые старцы.

– Старцы… выходят?

Уж не морочит ли его старик Овсей? Воята не знал, верить ли хоть чему, – слишком путаными и неимоверными выглядели эти предания. То мужик лез под корни берёзы, то брат что-то видел сквозь лёд, а всю правду знает только некая шустрая старушка, а ещё белые старцы… с моста? Но весь уклад Никольщин, когда погост пировал и гулял в честь того света, делал небылицы убедительными. Сам тот свет подошёл так близко – в огнях костров во тьме, в личинах и кожуринах, в рокоте гусельных струн, в старинных сказаниях, – что казалось, его и правда рукой можно достать. Это и пугало, и воодушевляло, и рождало чувство близкой тайны, которую надо суметь ухватить, пока не миновали эти дни и преграда вновь не стала прочной.

– Из озера выходят?

Овсей помолчал, ещё раз оглядел избу, где его домочадцы почти всё прибрали и протирали стол. Горела свеча возле резной из дерева «божечки», образа святого Николы в красном углу – очень похожего на самого Овсея, и казалось, святитель прислушивается к их беседе.

– Это так… бабы болтают, – уже с другим, делано-равнодушным выражением сказал старик. – Мало ли чего… Шёл бы ты к себе, парень. Устал я. Дед старый, спать пора.

Овсей зевнул, то сонливость его была явно притворной. Воята быстро прикидывал, как поступить: выждать и проследить, не пойдут ли люди из Погостища куда-нибудь в неурочное ночное время? Или расспросить о белых старцах бабу Параскеву? Или открыть Овсею то, что известно ему?

– Послушай, старче… – медленно начал Воята, тоже оглядевшись. Человеку прямому, путь хитростей был ему неприятен. – Покажи мне этот мост… и этих старцев. А я взамен тебе тайну некую открою, какой никто в Сумежье, сдаётся мне, не ведает.

– Какую ещё тайну? – Теперь старик ему не поверил. – Откуда тебе такие тайны ведать? Ты здесь человек чужой.

– Из Псалтири Панфириевой. Он сам, своей рукой в ней записал, что было ему некое видение…

– Панфирию видение? – Оживившись, Овсей придвинулся к нему. – О городе…

– Видел он город во всей славе его. И ещё кое-что. Но коли ты мне не веришь, то с чего я тебе верить буду? Отдам Псалтирь отцу Касьяну, как оно и надлежит – она ведь у отца Ерона хранилась, у Власия ей и быть…

– Стой! – Овсей вцепился ему в локоть. – Мне сперва покажи. Отцу Касьяну не давай. Покажи, потом поговорим.

Мигом расхотев спать, Овсей натянул кожух и пошёл вслед за Воятой к бабе Параскеве. Был поздний вечер, почти все отсюда разошлись, только соседка Ваволя да ещё одна баба, Милославка, сидели с хозяйкой и толковали о какой-то знахарке, которую одна хвалила, а другая ругала.

– Да что она