зашевелилось. А как усмотрел, то привалился к оглоблям, судорожно сглатывая пересохшим горлом. Из глубин тумана, следуя по призрачному мосту, к берегу приближались рослые белые фигуры – одна, две, три… От потрясения у Вояты рябило в глазах, и он не смог толком сосчитать их – пять, или шесть, или семь? Это были по виду старики – рослые, намного выше его самого, таких высоких людей он никогда не встречал, даже в Новгороде. В белых одеяниях, с белыми бородами чуть не по колено, с такими же длинными белыми волосами, они все очень походили друг на друга: с продолговатыми, худощавыми лицами, с немного запавшими щеками и строго сложенными губами. Глаза у всех сияли сизо-серебряными звёздами, и от вида этих глаз сердце у Вояты покатилось куда-то вниз и никак не могло остановиться. Вот что значит – душа в пятки…

Следуя друг за другом, белые старцы медленно близились к берегу, и вместе с ними, будто неся их, катились мягкие волны тумана. Старики на берегу стояли неподвижно, плотные и земные, как сама стихия земли перед стихией тумана. Овсей всё играл; Воята мельком подумал, что у него бы уже руки отнялись. Тихо стучали зубы.

Даже при виде упырей или волка-ведунца он не бывал так потрясён – от тех злыдней приходилось отбиваться, и это не оставляло времени на страх, усилия по спасению своей жизни разгоняли кровь и разбивали оцепенение. Но сейчас ничего делать было не надо, и все силы его души напрягались в ожидании. Загадочный Великославль, не то адская бездна, не то райский град, в облике белых старцев сам шёл ему навстречу…

Вот старцы приблизились к берегу и остановились у самого конца моста, не ступая на землю. Овсей продолжал играть, а трое других стариков сделали несколько шагов к мосту. В руках они держали короба и лукошки с подношениями, которые и поставили у ног белых старцев – точно на границе земного и неземного мира.

– Примите дары наши, старцы мудрые, праотцы наши и пращуры! – Миколка поклонился, за ним и двое других. – Откушайте нашего хлеба, нас своей милостью не забудьте. Умели вы нас спородить, умели выкормить-выпоить, умели добру научить, а уж мы будем за вас Бога молить.

Трое белых старцев подняли с земли приношения, потом поклонились в ответ. Вот сейчас они исчезнут, подумал Воята, а он так и не понял… Он впился глазами в старцев, пытаясь разгадать их природу – ни рогов, ни хвостов у них не видно, хотя тут ни за что не поручиться: плывущий туман размывает очертания…

И в этот миг стоявший впереди других белый старец, самый высокий, повернул голову в сторону Вояты. Этот взгляд сизо-серебристых глаз был точно ледяное копье, коснувшееся острием самой души.

«И ты здесь, вещий парамонарь! – прозвучал в голове чужой голос, хотя Воята ясно видел, что губы старца не шевелятся. – Ну, коли явиться к нам не побоялся, дам тебе совет, клубочек путеводный. Апостола ищи. Сыщешь – тогда отворят ангелы врата небесные, выпустят звезду перехожую, тогда и град наш во всей славе воссияет».

И едва голос отзвучал, как белые старцы стали отдаляться от берега – призрачный мост сам собой втягивался в туман, унося их, стоявших на самом краю. Всё дальше, дальше… пока белые фигуры их не смешались с туманом и не растаяли за волнами.

Два лебедя снялись с места, взмыли в воздух, пересеклись в полете, словно заметая крыльями след, и сами сгинули. Ничего больше не было видно – только пар от тёплых ключей над широкой полыньёй.

* * *

На другой день баба Параскева едва добудилась Вояты, чтоб идти на утреню. При позднем зимнем рассвете народу в церкви было мало: все устали за три дня праздников, а из стариковской дружины, ходившей ночью на озеро, Воята приметил только Немыта до Герасима: Герасим украдкой зевал в ладонь, а Немыт смотрел ясным взором, полный тихой бодрости, будто ему вовсе не нужно спать.

В продолжение службы Воята был несколько рассеян, чуть не завёл сразу «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей…»[49] вместо «Да услышит тя Господь в день печали»[50], за что удостоился недоброго взгляда отца Касьяна и поёжился. У него было странное чувство, будто он пребывает в двух мирах сразу: телом на утрене у Святого Власия, а душой всё ещё бродит по заснеженному берегу круглого, словно блюдо, озера, в которое смотрится небесная боярыня-луна, видит белых старцев на призрачном мосту через туман… Всё это слишком походило на сон. Может, и впрямь приснилось? Слишком много он в последнее время раздумывал об озёрных бесах, вот они и нагнали морока.

Но когда начался тот сон? Когда они с Овсеем вышли от Немыта и тронулись к озеру? Когда он показывал Овсею Панфириево писание? Когда слушал песнь про старца и золотую лодку?

– Зайди ко мне, – велел отец Касьян, когда служба закончилась и зевающие прихожане разошлись. – И книгу, что у тебя, принеси.

От последних его слов Воята, ожидавший заслуженного выговора за небрежение, внутренне вздрогнул. Отец Касьян знает про Псалтирь! Да и как ему не прослышать, если о ней болтает всё Сумежье. Даже дивно, что спросил только сейчас… Может, ждал, пока в парамонаре совесть Господь пробудит?

Но делать было нечего. Зайдя к бабе Параскеве, Воята вынул из ларя Псалтирь и невольно прижал её к груди. Расставаться с книгой по-прежнему было жалко, но ослушаться никак невозможно: все эти дни, после возвращения из Усть-Хвойского монастыря, Вояту не оставляло чувство, будто он тайком держит у себя чужое ценное добро, то есть ведёт себя немногим лучше вора. Ещё подумает кто, будто он на драгоценный оклад польстился! Псалтирь Панфириева у Власия должна храниться, изба Параскевина – не храм.

С сокрушённым сердцем и стыдом постучался он в избу отца Касьяна, вошёл, одной рукой перекрестился на образ в углу, другой прижимая к себе книгу, потом прошёл к столу и выложил утаённую добычу.

– Есть в людях молва, – медленно и веско заговорил отец Касьян, – будто в сей книге некое писание имеется, руки самого отца Панфирия…

И про это знает! Такая осведомлённость иерея Вояту удивила: он ведь не рассказывал об этом никому, кроме Параскевы и Овсея. Дед проболтался? Или тёмный глаз отца Касьяна насквозь его видит?

– Имеется, отче, – не поднимая глаз, кивнул Воята.

– Показывай.

Неуверенными от смущения руками, как в первый раз, Воята поднял тяжёлую от серебра и самоцветов крышку и стал переворачивать листы. Мелькали золотые