их голоса Чугункова. В глазах ее пряталась лукавинка: «Я ведь все понимаю, молодые люди. Сама была когда-то молодой!»

Виктор сдвинул на затылок кепку и, уже глядя только на Марину, выпалил:

— Честное слово, примчусь на залетных! Наш-то разрешит, он меня уважает…

— А что ты ему сегодня скажешь? — смеясь, напомнила Марина. — Героиню-то в Суслонь не привезешь…

Виктор поморщился, помахал кулаком:

— Я ему теперь скажу!.. Знаю, что сказать, помню каждое слово Татьяны Ильиничны… Я скажу! Даже на собрании скажу!..

Повернув лошадей на дорогу, он поехал улицей.

А Чугункова и Марина постояли немного и поднялись на крыльцо колхозного правления.

За Гремякином, где-то за степными холмами, за тридевять земель от дома с железной крышей, все еще радовало людей семицветье радуги в небе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Председатель гремякинского колхоза Павел Николаевич Говорун целую неделю был в отъезде — гостил в далеком Новгороде у сына. Сын Юрий кончил службу в армии, его с нетерпением ожидали в Гремякине, но отец вернулся домой почему-то хмурый, замкнутый, неразговорчивый.

Он приехал позавчера утром, в правлении появился лишь после полудня, все время был занят с людьми, а Люсю Веревкину вроде бы избегал — один раз обратился по делу и тотчас поспешил отойти. Она же смотрела на него вопрошающими, ждущими глазами, молчаливо спрашивая: «Ну как съездили, Павел Николаевич, нормально?»

Вчера почти весь день председатель провел в районе на совещании, в контору заглянул в самом конце работы, когда все уже разошлись. В своем кабинете он задержал Люсю ненадолго. Поглядывая в окно на улицу, словно его там что-то интересовало, Павел Николаевич сообщил ей, что Юрий теперь — отрезанный ломоть, женился, не спросясь родителей, и в Гремякино возвращаться не собирается. Выслушав горькую новость, Люся с минуту стояла перед председательским столом неподвижная, онемелая. Павел Николаевич тоже молчал, потом развел руками, точно хотел сказать: «Что поделаешь? Жизнь — сложная штука, полна неожиданностей». И по этому выразительному жесту она вдруг поняла, что отныне ей нечего ждать, не на что надеяться. Тот тайный огонек, который светил впереди, манил и звал к себе, сразу потух, как спичка на ветру.

Молчание затягивалось, тишина в кабинете становилась нестерпимой. И тогда, опомнившись от внезапного оцепенения, Люся сказала председателю, что желает счастья его сыну. В сущности, Юрий вправе был поступать как ему заблагорассудилось — ведь их ничто не связывало, кроме школьной дружбы. В ответ Павел Николаевич лишь вздохнул глубоко и шумно…

Домой Люся пошла не улицей, а огородами, чтобы не встречаться с людьми.

С сыном Павла Николаевича она училась в одном классе. Они вместе бегали купаться на реку, вместе ходили со школьниками на уборку колхозного картофеля. И вместе посадили весной в школьном дворе яблоньку в честь предстоящего окончания десятилетки. Уходя в армию, он спросил ее как-то возле клуба, будет ли она без него присматривать за деревцем, и она ответила искренне и просто, как вздохом: «Буду!» Потом они целовались до рассвета на бревне возле забора, и все, что происходило между ними в тот вечер, казалось им особенным, необыкновенно значимым, — такого никому еще не выпадало в жизни, такое было только у них. Они переписывались; он сообщал о том, как ему служится в армии, а она — о гремякинских новостях. В каждом письме он интересовался, как там поживает их яблонька, и она отвечала: «Растет, растет наша красавица!» Правда, в последний раз он отчего-то забыл об этом спросить, но она сама приписала в своем ответе: «А яблонька наша растет и растет!»

Вот и все. Впрочем, почему же все?

Иногда Люсе снились заманчивые, волнующие сны, после которых она ходила днем со светлой улыбкой. Чаще всего был сон о том, как вернувшийся из армии Юрий, возмужавший, окрепший, с добродушным баском, перевозил в дом своих родителей ее вещи, книги, фикусы в горшках и как гремякинские женщины возле калиток провожали их одобрительными взглядами, желали счастливой семейной жизни. А в доме под шифером, просторном и новом, они поселились в угловой комнате с окнами на реку; им никто не мешал, и они никому не мешали. Лишь обедали всей семьей на веранде: Павел Николаевич, Вера Гавриловна, звонкоголосая Милада да они, молодожены…

Что ж, знать, не суждено было сбыться снам. И яблонька в школьном дворе — это обычное мальчишество, о котором взрослые люди в конце концов забывают.

Сегодня Люся пришла в контору, как всегда, хорошо причесанная, в старательно отутюженном платье, с большой пластмассовой ромашкой на груди, лишь выглядела бледнее обычного — ночью, наедине с собой, ей пришлось о многом передумать. Павла Николаевича в конторе не было, и она отметила про себя, что это даже к лучшему — не придется встречаться взглядом с его виновато-озабоченными глазами. Она усердно щелкала на счетах, держалась со всеми вежливо и обходительно, когда к ней кто-нибудь обращался, и все же нет-нет да и ловила себя на том, что втайне ждет не дождется прихода председателя.

До отъезда в Новгород Павел Николаевич заметно нервничал, хмурился, обеспокоенный ходом хозяйственных дел. Его видели в бригадах, а чаще всего — в механической мастерской, где он поторапливал механизаторов с ремонтом комбайнов и грузовиков, вместе с ними чертыхался, ругал районное отделение Сельхозтехники за то, что не обеспечивает нужными запасными частями. Он сидел на дубовой колодке, смотрел, как измазанные шоферы возились под разобранной машиной, подгоняли одну деталь, другую, третью, а те не подходили по размерам. Председатель не выдерживал, покидал мастерскую и, злой, негодующий, уезжал в райцентр, чтобы там поругаться, с кем надо…

Павел Николаевич вообще не любил засиживаться в конторе, хоть кабинет его и был обставлен хорошей современной мебелью — тонконогим письменным столом, стульями с удобной спинкой, книжным шкафом с раздвижными стеклами, а окна выходили на главную гремякинскую улицу. Он считал себя заядлым врагом бумажек и бюрократизма и потому решал дела там, где его заставали, — в поле, на току, в «Москвиче». Разве что наряды да заседания приходилось проводить в кабинете — тут уж, как говорится, ничего не попишешь. Сидя за столом на своем председательском месте, он одновременно и слушал очередного выступающего, и обдумывал предстоящие дела на завтра.

Летучки по обыкновению проходили не более двадцати минут. Гремякинские бригадиры и специалисты, притихшие, с выражением деловитости на лицах, сидели вдоль стен, а Павел Николаевич обращался к каждому по имени и отчеству. Он был скуп на слова, редко шутил и смеялся, просто спрашивал, интересовался, уточнял, кому что предстояло делать. При этом тяжеловатая рука его заносила в блокнот цифры и слова до