— Еще найдешь Анисима, да передашь ему, чтобы так же стрельцов набирал. Жалко роду он худого и нельзя его командиром стремянного полка сделать. Ну да не беда, чего-нибудь придумаем.

— Да чего тут думать государь, мало ли у тебя бояр глупых, да спесивых. Назначь любого полком этим командовать, а службы они все едино никто не знают, так что Анисим как ведал всем, так и будет.

— Не перемудрить бы, как он там, кстати, поживает?

— Да что тут перемудришь, сам, поди, ведаешь, государь, что Анисим такая хитрая сарынь[11] что любого вокруг пальца обведет коли надо будет. А живут они твоей милостью хорошо. Авдотья раздобрела, видать забрюхатела. Лавку он поставил, да торговлишкой какой-никакой занимается.

— Лавка дело хорошее, главное чтобы служба не страдала.

— А что служба? В лавке сидельцы сидят, торгуют. За ними Авдотья приглядывает, так что лавка службе не помеха. Иной раз даже помогает, поскольку за товаром разный народ приходит и разговоры тоже ведет разные. А сидельцы с Дуней слушают, да Анисиму когда что важное узнают и говорят. Так что от лавки одна сплошная польза и никакой помехи.

— Ты, что ли, его слова мне повторяешь? Ладно, а дочери его, богоданные, как?

— Все, слава богу, государь, учатся как ты велел. Марьюшка скучает по тебе шибко, бывает плачет.

— Что поделаешь, я тоже скучаю, но если я ее во дворец возьму, сам понимаешь, слухи пойдут, что я невесть что тут творю с детьми малыми. Пусть так пока, а что от Рюмина вестей нет?

— Покуда нет.

Рюмина я отослал с письмами в Стокгольм сразу после избрания меня на царство. В первом письме сообщал своему шурину — королю Густаву Адольфу что, дескать, так, мол, и так, до того хорошо справился с твоим, разлюбезный брат мой и друг, поручением, что когда выяснилось что принц Карл Филип заболел, распропагандированные мною московиты потащили меня на царский трон вместо него. Уж как я упирался, а ничего не вышло, пришлось царствовать. Вот будет номер, если королевский брат выздоровел! Однако бог не выдаст, а свинья не съест. Хочешь ни хочешь, а отношения с Густавом Адольфом налаживать надо, поскольку Новгород занят его войсками и его надо возвратить. Лучше миром, потому что воевать на два фронта никак не получится. Оно и на один может не слишком хорошо получится, потому как сил для взятия Смоленска маловато. Одна надежда на то, что сейм как всегда денег королю Сигизмунду на войну не даст, а сам он без денег посполитого рушения, с одним кварцяным войском, много не навоюет. Второе письмо жене — принцессе Катарине. Плачусь в нем горькими слезами, что не могу приехать к счастью всей моей жизни дорогой и любимой супруге. Так уж случилось, что дикие московиты, о коварстве которых любезной моему сердцу принцессе рассказывают разные прохиндеи вроде викария Глюка, прониклись таким уважением к шведскому королевскому дому, что не захотели никакого иного государя. Ну, а когда кандидатура вашего брата принца Карла Филипа снялась по состоянию здоровья, выбрали его ближайших родственников, то есть меня и ваше прежде королевское высочество, а ныне царское величество. С чем, собственно и поздравляю. Так что люблю, жду и надеюсь на скорую встречу. Помимо писем с Рюминым отправился целый обоз подарков в основном меха. Другая часть писем и подарков предназначена родне в Германию. Перво-наперво, разумеется матушке герцогине Браунгшвейг-Вольфенбютельской Кларе Марии. Порадуйтесь, матушка, каких высот достиг ваш непутевый сын, шутка целый царь! Плюс к счастью называться матерью государя диких московитов (во всем равного императору!) вот вам матушка соболей, куниц, лис и белок вдобавок к тем, что ранее присылал. А вы уж, будьте любезны, не обделяйте и дальше меня многогрешного заботами своими. То есть и за вотчинами приглядите, и Марту с дочкой не оставьте. Такого же рода письма и подарки для тетки герцогини Софии и кузену-тезке герцогу Иоганну Альбрехту. Последнему, правда, поскромнее. Еще у Рюмина доверенность на получение моей законной ренты для закупки всяких крайне необходимых моему царскому величеству вещей. Список прилагается.

Ну и напоследок подарки и письма к померанской родне. Во первых забывать грех, а во вторых чтобы они не забывали.

— Дозволь слово молвить, государь! — подал голос Шереметьев, оторвав меня от воспоминаний.

— Говори.

— Не вели казнить, великий государь, своего нерадивого холопа — начал волынку боярин, — а только прошло уж и венчание твое на царствование и миропомазание, а не приготовили мы тебе платно[12] для парадных выходов. Уже и совестно мне и перед боярами и перед митрополитом, а что делать? Повели, государь, начать работу.

— Какое к богу платно, боярин? Посмотри вокруг, в великокняжеском дворце запустение, окна многие доселе досками забиты, а по иным горницам ветер гуляет. Крыши текут, и починить их некому! У царя крыша течет, ты понимаешь хоть какой ужас в этом? Вот по глазам вижу, что не понимаешь! Я сейчас каждый грошик, каждую копеечку, каждую чешуечку[13] серебряную на войско откладываю! А ты говоришь, платно! Ты представляешь, сколько будет стоить парча да шитье золотое? Да ты, видать, хочешь по миру меня пустить и царство мое!

— Дозволь и мне слово молвить, великий государь, — поднялся с другого конца Пожарский.

— Говори князь Дмитрий Михайлович.

— Все мы знаем, государь, что ты скромен и в отличие, от многих иных склонен не к излишествам греховным, а к сугубому воздержанию и даже паче того аскезе почти иноческой. И оттого не устаем денно и нощно благословлять господа нашего, пославшего нам столь благочестивого монарха. Однако мы есть третий Рим и царю нашему без пышности и благолепия никак нельзя ибо без того будет умаление царства твоего. Оттого говорю тебе, государь, послушай верных слуг твоих и не противься, когда мы о блеске твоего платья радеем. Нельзя русскому царю без того, а деньги, что же, деньги дело наживное.

— Понял я тебя, Дмитрий Михайлович, и согласен с каждым твоим словом, но вот какая незадача, князь. Был я, как ты ведаешь, на богомолье и так меня проповедь отца Аврамия проняла, что дал я обет господу нашему не касаться ни жены, ни пить вина и не носить парчи, затканной золотом, покуда не отобьем у безбожных латинян Смоленска. Так что с платном погодить придется.

Услышав про мой обет, бояре озадаченно задумались и только Василий Бутурлин, с сомнением смотрел на мой кубок. Мысленно чертыхнувшись, я обернулся к Вельяминову и велел отнести окольничему свою чашу.

— Василий-су, царь жалует тебя своей чашей, — громко провозгласил Никита подойдя к Бутурлину.

Тот встал и, поклонившись, принял из рук кравчего мой кубок. Потом провозгласив здравицу в мою честь, в один мах вылил себе в рот его содержимое. Скривившаяся морда Бутурлина стала мне наградой и я, улыбнувшись, участливо спросил: