— садист? Да я помочь тебе хочу! Или ты хочешь, чтоб тебе этот зуб под общим наркозом лечили?

Я замотала головой.

— Ну? Потерпишь?

Я кивнула.

Когда ад закончился и я выбралась из кресла, доктор принялся что-то писать в моей карточке, а я полезла в сумку за кошельком.

— Оплата там, — врач кивнул в сторону двери. — В холле, у стойки, на кассе. Я сейчас тебе бумажку дам.

Я нащупала в сумке что-то круглое. Достала апельсин и положила его на стол, рядом с доктором.

— Это что? Я взяток не беру.

— Это… ей… — Я так же, как и до этого доктор, кивнула в сторону двери. — Если она ест. Такое.

Доктор усмехнулся.

— Иди уже, горе.

И уже у двери я услышала:

— Я сам съем. Люблю апельсины.

Я так и догадалась. Доктор был чем-то похож на того, бровастого с дня рождения дяди.

Игуана по-прежнему смотрела телек. Я тоже посидела, повтыкала какое-то время. Зуб обошелся мне не так уж дорого. Ничего, все в порядке.

Только ни разу после этого дядя с теткой на семейные торжества меня не приглашали. Все-таки дура я, дура распоследняя, почти такая же бестолочь, как ранняя весна с ее сопливыми сосульками и вязкой, как тоска, грязью. Ну ладно — ничего не ела, но апельсин-то этот зачем в карман пихала? Воистину человек — загадка для себя самого. Лучше б я была игуаной.

Борщ

Миром правит сила. А в чем она, сила-то? Всякий знает — в борще.

Уж какого я только борща ни ела за свою жизнь, а все-таки такого, что у Катьки был, ни разу не пробовала. Не борщ — лава. Эта Катька жила в нашей деревне. У нее дочка была — Наташка. С Наташкой я дружила — именно я с ней дружила, не она со мной. Другие дети Наташку не любили, дразнили, иногда швыряли чем-нибудь вслед — не камнями, конечно, народ у нас не слишком злой, а так — каким сухим комом конского навоза, тем более на дороге этого добра всегда хватало. Про Наташку говорили: лишайная. Мне было лет восемь, ей — тринадцать, один глаз у нее сильно косил, говорила она мало и часто невпопад, но мне нравилось с ней дружить — когда я рассказывала ей свои истории, она смеялась, когда надо, причем смеялась громко, заливисто, и даже хваталась руками за живот.

Катька, Наташкина мамка, жила одна, мужа своего Жорку она выгнала за пьянство. Правда, Жорка к ней захаживал, она его привечала, кормила-поила, а он все норовил ущипнуть ее за зад. Жорка был длинный, мосластый, противный. Мы с Наташкой делали вид, что ничего не замечаем, знай себе наворачивали борщ. Я вообще не любила смотреть на Жорку — мне казалось, стоит только слишком долго задержать на нем взгляд и он это почует и рассердится. Наташка была очень на него похожа — такой же нос, как будто слепленный из хлеба, такие же большие уши… Ох, надо смотреть в тарелку!.. Жорка Наташку не любил, никогда не приносил ей гостинцев, не разговаривал с ней, если за столом, бывало, и спрашивал что — то у Катьки. После обеда Жорка обычно выпивал рюмку водки, потом просил еще, Катька огрызалась, они ругались, потом смеялись, а потом в обнимку со смехом убегали с кухни, а мы с Наташкой, весело переглядываясь, шли к кастрюле и наливали себе добавки. Уж больно вкусно…

Обедали обычно на летней кухне, двери которой были всегда распахнуты, мухи прилетали сюда с улицы — и находили свою смерть на липких лентах, красивыми спиралями свисавших с потолка. Но даже если в борще обнаруживалась муха — это не беда: уж слишком был хорош сам борщ — наваристый, ярко-красный, с фасолью, перцем, капустой, картошкой, морковкой, луком… ну и, разумеется, со свеклой и томатом, без этого борща не бывает. Да еще и приправленный толченным салом с чесночком! Этим салом Катька поручала заниматься нам. Я чистила чеснок — ох, помню, какие у него были мелкие зубчики, не конские зубья, которые у магазинного. Нет, это был чеснок с огорода, заботливо выращенный самой Катькой, удобренный золой да куриным пометом. Я чистила чеснок, а Наташка, пыхтя, толкла его в деревянной ступке вместе с нутряным салом. Запах стоял такой, что у меня в желудке начинало тоненько пиликать. А Катька заглядывала под крышку, помешивала варево:

— Что, девки, жиганем? — хитро спрашивала она нас. Черные волосы выбивались из-под повязанного назад платка, лицо раскраснелось не хуже того борща, футболка с загадочной для меня надписью «Москва-80» облепила статную фигуру, штаны закасаны до колен (ой, какие у нее ноги коричневые!), а босые, чумазые ступни уверенно стояли на полу.

— Жиганем! — кричала я, а Наташка принималась хохотать, как смеялась всегда — громко, заливисто, держась за живот.

Катька доставала откуда-то с верхней полки стручок красного перца — у-у-ух! — он летел прямёхонько в кастрюлю.

Наташка снова принималась хохотать.

— Всё!!! — Катька не любила, когда Наташка хохотала слишком долго. — Сгоняйте на огород, укропчику нащипите.

И вот мы уже бежим…

Бегала Наташка так, что мне было не угнаться за ней, да и я плохо помнила, где у них что растет на огороде… Но и я тоже обязательно срывала несколько веточек укропа. А в том раз Наташка еще и лука зеленого надергала — это хорошо, борщ с зеленым луком идет — самое то, одной рукой лук макаешь с солонку и ешь, а другой ложку с борщом держишь.

Когда мы примчались, в кухне уже сидел Жорка. Он был уже очень и очень нетрезвый, что-то рассказывал Катьке, едва ворочая языком:

— Да я, Катюх… Я тя… да если б ты, Катюх, меня… да я б тебя… э-эх! — Он резко дернул головой, а потом снова вскинул на Катьку мутные глаза. — И чё ты, Катюх, не отдала эту… любишь, что ли?..

— Принесла тебя нелегкая… — Катька сердито взяла у Наташки пучок укропа и принялась его крошить. Нож так и мелькал у нее в руках. — Жри давай и иди…

— Катю-юш! — Жорка привстал и, раскинув руки, пошел на нее. — Можно подумать, я к тебе только поесть хожу!

— Отстань! — Катька оттолкнула его. — Я… она бросила взгляд на нас с Наташкой… ко мне на красной машине приехали…

Я изумленно обернулась, чтобы увидеть — где там та красная машина, ведь буквально секунду назад мы с Наташкой шли по двору и не видели за забором на дороге никакой машины…