порожнее… Эти так называемые историки… — он махнул рукой. — Давай лучше спать.

— Хорошо, Чёртушка, я мигом, — отозвалась она и скрылась в ванной.

Там она долго полоскалась под душем, тщательно намазывала тело гостиничным приятным лосьоном. Выстирала свои трусы и колготки: замены с собой не было. Повесила на сушилку для полотенец. Что-то всё это живо напоминало. И не что-то, а их первую брачную ночь. Тогда она тоже боялась и тянула время. И было это двадцать три года назад. Вероятно, люди обречены ходить по кругу по собственным следам. Какой-то писатель, Хемингуэй, кажется, говорил что-то вроде того: сколько бы у тебя ни было женщин — это всё одна и та же женщина, только имена у неё разные. Вот буквально вчера её домработница жаловалась: в третий раз замужем и всё — пьяницы. Разные мужики, а на самом деле — всё один и тот же. А у неё, Прасковьи, и того лучше: с одним и тем же одно и то же.

Наконец она вышла, в таком же гостиничном халате. Сбросила халат и нырнула к нему под одеяло. Он тотчас выключил свет.

Она прижалась к нему, обняла за шею, ощутила его тело. Сильно похудел, но всё тот же, родной. И шёрстка на груди и на плечах та же.

— Чёртушка, милый, как я любила лежать на твоей грудке, на самой шёрстке! Помнишь? — Она положила голову на его грудь.

— Всё помню, девочка моя любимая. — Он нежно гладил её по волосам, по спине.

— Как чудесно спать на твоей груди. — Она целовала его шёрстку.

— Да уж, — она почувствовала, что он улыбается. — В этом есть нечто байроническое.

— В каком смысле — байроническое? — не поняла она.

— Ну, помнишь, в “Fare thee well”[2] — его жена тоже любила спать у него на груди. Дай вспомнить… что-то

«Would that breast were bared before thee

Where thy head so oft hath lain,

While that placid sleep came o'er thee

Which thou ne'er canst know again».[3]

— Потрясающе! Неужели ты всё это помнишь?

— А как же! Я же зять двух поколений учительниц литературы. И даже чуть-чуть муж министра пропаганды. Так что noblesse oblige[4], — он вроде шутил, но как-то невесело. — К тому же для меня Байрон — это то, что для тебя «шалун уж отморозил пальчик». Моя мама любила Байрона. Кстати, в «Евгении Онегине» есть что-то из “Fare thee well”, я обратил внимание, когда готовился сдавать на российский аттестат экстерном. Думаю, когда Маша будет проходить со своими учениками Пушкина и Лермонтова, они будут обсуждать и Байрона тоже. — Богдан говорил много и неважное, явно чтоб скрыть смущение.

— Ты сильно похудел, Чёртушка. Что с тобой? — Она тихонько целовала его ключицы, шею, щёки.

— Не знаю, моя девочка. Устал немножко. Если буду тебе нужен, я постараюсь… постараюсь привести себя в форму. Мне надо подкачаться, я понимаю. А ты — всё такая же, даже лучше. Ты стала красивее, Парасенька. Стильнее. Значительнее. Твой муж, без сомнения, тобой гордится.

— Ты ревнуешь? — невесть зачем проговорила она. «Господи, зачем я это сказала?». Она сразу почувствовала, как он напрягся.

— Нет-нет, это не ревность, как бывало когда-то в молодости, — чуть отодвинулся он. — Теперь иное. Похоже на тяжесть какую-то. — Он перестал гладить её волосы. — Ну и стыд, конечно, — проговорил он куда-то вбок. — Я гражданин Австралии, мы с тобой на наёмной кровати, на постоялом дворе, ты уже соврала что-то мужу, если встретимся завтра на людях — ты меня не узнаешь. Скажи мне кто-нибудь в молодости, что к своим почти пятидесяти я буду вот это вот — мне кажется, я бы застрелился. Превентивно. Однако живу.

— Не нужно, родной мой. Пожалуйста, — она поцеловала его в памятно шершавую щёку. — Мне так хорошо с тобой, мой любимый. Давай отдохнём вместе. Это такое счастье. А на всё остальное давай смотреть с юмором.

— Ты исключительно мудра, моё солнышко, — усмехнулся он, — юмор — это как раз то, что нам требуется. Любовник собственной жены — это прелестная водевильная роль, в высшей степени юмористическая. Особую пикантность ей придаёт то, что любовник — платонический.

Она поняла: упоминание о юморе оскорбило его — ему показалось, что для Прасковьи происходящее неважно и несущественно, что-то вроде шутки.

— Чёртушка мой любимый, — ей было ужасно жалко этого навечно родного ей человека. — Она тихо-тихо и нежно-нежно ласкала его измученное тело, пытаясь хоть чуть успокоить униженную душу. — Люблю тебя, всегда любила, всегда буду любить. Мы всё решим, всё устроим. Мы встретились — ведь это чудо. И всегда будем вместе, вместе, как теперь. Давай отдохнём…

Они обнялись, как когда-то обнимались, и ненадолго заснули. Проснулась она, ощутив судороги его тела. «Господи, что с ним?».

— Чёртушка, любимый мой, успокойся.

— Прости меня, Парасенька, что тебя потревожил. Спи, моя девочка.

Но они не заснули. Они нежно и совершенно бесполо ласкали и целовали друг друга. «Наверное, мы вконец состарились и нам ничего больше и не надо», — думала Прасковья. В сущности, с нею и с ним произошло одно и то же. В обоих выключился секс. Исчерпался. Да, у неё есть муж, но никакой потребности в сексе нет. Похоже, и у мужа тоже нет. Так, для порядка, это изредка происходит, не принося радости. В последнее время всё реже и реже.

Разница между двумя её мужчинами в том, что к Чёртушке ей хотелось прижиматься, бесконечно гладить и ласкать его, а Гасан был не то, что противен, но совершенно безразличен. Попросту говоря, Богдана она любила, а Гасана — нет, никогда. И изменить это невозможно. Это либо есть, либо нет.

5

Они снова задремали, тесно прижавшись друг к другу. Проснувшись, Прасковья запустила руку в его седую, но, как прежде, густую кудрявую шевелюру, нащупала чертовские рожки, шептала: «Чёртушка!». Почему-то рожки вызывали восхищение, отдалённо похожее на страсть. Словно сексуальное желание, разбавленное во много-много раз. Ей захотелось потрогать его хвост: его чертовская сущность когда-то сводила с ума.

— Чёртушка, — попросила она, — дай мне твой хвост.

— Возьми, — прошептал он. — Только прищемили мне хвост, — он принуждённо усмехнулся.

Он повернулся на бок, чтоб ей удобнее было взять в руку хвост. Она провела ладонью по его спине, почувствовав какую-то неровность, спустилась ниже, ощутила нежнейшую шёрстку хвоста. Ниже, ниже — и хвост вдруг кончился. Он оказался больше, чем вполовину короче.

— Чёртушка, тебе было больно, милый? — у неё вдруг заболело