домики с окошками-бойницами для пушек, теперь больше походили на изрытую луну, что ночью освещала передовую линию. Рыжий гренадер, что еще вчера так умилялся пробуждению Дениски, уже дважды раненый, злой и ошалелый от всего этого грохота, нес последний ящик с картечью — удивительно, как вообще ее хватило на эти бесконечные восемь часов обороны! Взвалив ящик на плечи, гренадер чуть не уронил его… Лисёнок!

— Быть того не может! — гренадер встал как вкопанный. Да, перед ним, все с той же котомкой с подарками, стоял Дениска. Чумазый от гари и грязи, но живой. — Ранен?! — первое, что сделал гренадер, это схватил Дениску и рассмотрел его чуть ли не со всех сторон. — Слава Богу! Цел! — убедившись, он в сердцах обнял Лисёнка, и только тогда вспомнил про брошенный ящик. — Стой здесь, — махнул, — а, ладно, здесь везде смерть. Пошли, — завалив одной рукой ящик с картечью на плечо, другой взяв Дениску за руку, привычно склонившись, как склоняются от постоянно пролетающих ядер и пуль, зашагал к пушке, где ждали картечи. Навстречу четверо из ополчения пронесли раненого на носилках — москвичи-добровольцы, кто выносил с флешей (как, впрочем, и с батареи Раевского и со всего поля) раненых солдат в тыл. Часто ядра разрывали самих ополченцев и тогда другие ополченцы уже выносили своих земляков. Всех раненых свозили на подводах в Можайск, где к вечеру их набралось уже более десяти тысяч. Скоро узнав, куда свозят раненых, те, кто в силах был идти, шли в Можайск. Из Можайска всех должны были после сражения, вместе со всей армией отправить в Москву — так говорили солдаты по всем редутам и корпусам. И говорили, что французов почти побили, а добьют завтра, на рассвете. И это особенно радовало защитников поля — делов-то еще полдня продержаться, а после ночи, всеми силами враз добить французов.

— Мы их завтра… того… побьем этих насекомых. Картечь есть? — артиллерист злой от драки, от отсутствия картечи, от французов, что как тараканы — их бьешь, а они всё откуда-то лезут — целил пустую пушку на группу французской пехоты, что линией приближалась к флешам — какая это уже была по счету линия — никто не считал. Бой шел десятый час.

— Держи! — рыжий гренадер поставил перед пушкой последний ящик с картечью.

— Ой, ты мой дорогой! — артиллерист аж причмокнув, стал вскрывать ящик. Больше никого кроме него у пушки не было — живых не было. А мертвые были (мертвых ополченцы не выносили, раненых — не успевали). Мертвые же, кого, где осколок или пуля достала, тот там и остался — как застывшее подтверждение этому безумию под названием война.

— О! Лисёнок! — заметив Дениску, заряжая картечью пушку, сказал артиллерист так, точно Дениска только на минутку отлучился и появился — никакого удивления, ему бы успеть залп дать, пока французы не подошли ближе, чем ему надо. — А у нас тут, понимаешь, такой коленкор, что хоть мазурку пляши, хоть гопака. Та-ак… — он поднес зажженный фитиль. Грохот, и французы послушно повалилась на землю. — От молодцы! — похвалил их артиллерист. Дениска сразу узнал его, это он ему свистульку бросил, и похвалил, что Дениска ловкий.

Там внизу оврага сотни французских и русских тел, разбросанные картечью и ядрами, лежали точно поломанные куклы на свалке. Наполеон бросил на передовую линию почти всю свою армию, не тронув лишь старую гвардию. И если утром линии наступали и атаковали ровно и бодро, то сейчас — лишь разрозненные группы, воровато пытались подойти к огрызающимся картечью флешам, как и овраг заваленных, как русскими, так и французскими телами. И взяты были флеши и отбиты были, и вот опять их пытались взять — но уже без утреннего бравого напора. А как отчаянные смертники, у которых ни выбора не было, ни желания, а один безумный приказ безумного императора.

Вновь, как тени, появились ополченцы с носилками, и ходили по флешам проверяя, есть ли еще, кого можно спасти.

— Ты откуда взялся! — не выдержав, рыжий гренадер тряханул Дениску за плечи. — Ты как вообще попал сюда? Тебя же в тыл отвезли, я ж сам видел.

А что мог ответить Дениска? Он и сам не знал, как он сюда добрался. Весь этот день пронесся перед ним каким-то разноцветным клубком, играючи перепутанным бестолковым котенком, когда клубок выпал из ладоней, уснувшей бабушки.

Дениска помнил, как бежал от бабы, как смеялись в след ему штабные офицеры. Помнил, как забежал в лесок и баба от него отстала. Помнил, как уснул под какой-то корягой. Как проснулся от сумасшедшего стука копыт тысяч лошадей. И страшного грохота, сразу точно опрокинувшего его обратно в Шевардино в сарай и под лавку. Он так и подумал, что он всё еще под лавкой. Сообразил, что в лесу — когда мимо прошли солдаты. Солдаты были наши, русские, но Дениска и того уже испугался. И решил, что надо идти домой, в Шевардино, может там и мамка вернулась, и вообще… Куда еще было идти? И он пошел.

Как ни страшно было выходить на поле, но из леска пришлось выйти. Котомку Дениска перекинул через плечо и пошел, куда глаза его глядели. Когда проходил сквозь артиллерийские резервы, что были поставлены у деревни Псарево, Дениска решил, что это и есть флеши.

— А тебе туда зачем? — услышав вопрос мальчонки, отвечал лениво какой-то артиллерист, — там сейчас бой. Иди как ты лучше домой.

— Так я и иду домой, — вздохнул Дениска.

— Ну, иди, — еще ленивее отвечал артиллерист, точно был он не на войне, а возле своего дома. И Дениска пошел. И мимо него постоянно кто-то куда-то шел. Колонны пехоты, конные группы. Одинокие адъютанты, телеги с раненными, просто пустые телеги, просто одинокие солдаты — как на большой ярмарочной дороге, где кто с ярмарки с покупками, кто на ярмарку за покупками, а кто пустой и пьяный или обворованный — так всё это видел Дениска. А на него и внимания не обращали. Где-то там шло сражение, оно было слышно и хорошо слышно. Но здесь в псаревских оврагах никого, казалось, это не волновало. Солдаты, которых встречал Дениска, выглядели какими-то задумчивыми, даже какими-то отрешенными — каким бывает человек, когда ждет своего часа. И пока этот час не настал, человек старается думать о чем угодно, только не об этом часе.

Дениска, перепрыгивал ручьи, перешел какую-то речку, то поднимался из оврага, то спускался в овраг, и всё везде было одно и то же — люди, кони, и несмолкаемый грохот пушек, и далекие крики «Ура!».