дома: строить по кирпичикам отношения с супругой, должные быть безукоризненными и лишёнными любого намёка на подростковую угловатость, а после с организованной методичностью воспитывать ребёнка, хоть сам он за собственную взрослость до конца поручиться не мог. Игорь не хотел пересиливать себя раз за разом, переступая порог дома.

Женщины в комнате вскоре затихли. Не было больше слышно визгливого плача Лили, да и Саша, кажется, прекратила лить слёзы.

Игорь понемногу успокоился, расцепил переплетённые пальцы, сполоснул в раковине вспотевшую шею и взмокшее лицо. Глянув на себя в зеркало и не заметив там никого иного, кроме морально опустошённого и презираемого самим собой человека, Игорь решил отложить пока в дальний ящик крамольные мысли. Когда в квартире стояла такая приятная уху тишина и благодать, то бежать отсюда совсем и не хотелось. Надо было попытаться помириться, склеить то, что пока ещё имелось.

Он осторожно постучал костяшками пальцев в дверь, а после, так и не получив ответа, всё же зашёл в комнату. Прогонят, так прогонят.

— Саша, прости меня.

Возле детской колыбели, спиной ко входу, стояла жена Игоря. Такая хрупкая и худенькая на вид, она легко держала на руках свёрток, в котором угадывалась спящая Лиля, и молча его баюкала, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. В комнате царила идиллия.

— Я погорячился, — миролюбиво произнёс Игорь, подступая на шаг ближе. — Вы с Лилей — самое дорогое, что у меня есть. И мне стоит уделять вам обеим куда больше времени, ты права. Я посмотрю, что можно сделать с работой и как уменьшить количество рабочих часов…

Он легко коснулся пальцами плеча Саши, разворачивая жену в свою сторону. Вот только смотрела на него вовсе не Саша. На знакомом лице, будто неснимаемая маска, проступала непроницаемая угольная чернота, обрамлённая каштановыми прядями Сашиных волос. Из-под локонов на Игоря с видом победителя взирал один-единственный глаз, горящий ослепительным белым светом.

А на руках женщины, распахнув ротик с посиневшими губами, безжизненно лежала малютка Лиля, замолчавшая навек. Но в наступившей тишине для Игоря больше не было ни удовлетворения, ни тем более счастья. Лишь оглушающая беспросветная боль, такая же тёмная и бездонная, как нечеловеческий зрачок, возбуждённо плясавший в ореоле белка Созерцателя.

Созерцателя, упивавшегося столь волнующим его зрелищем.