она, пытаясь вспомнить, где у Эрмитажа такие ворота.

— Может, пораньше встанем? — спросил водитель насмешливо.

Фраза его — да еще с усмешкой — получилась довольно двусмысленной…

— Это почему?! — не догадалась она, все еще копаясь в себе.

— Ну, наверно, вам как-то не солидно будет подъезжать на "девятке"… "Зубило" и есть "зубило", — прямо-таки ласково заметил водитель и вновь не удержался от ехидства: — Вот если бы на новенькой "копейке"…

Шутник был еще тот, но она не обиделась, а только подумала: "Надо же, какие сегодня толковые мужики попадаются!" И сказала примирительно:

— У меня тоже, знаете ли, не "Майбах"…

Глава 2. Перезарядка

Одиночество — пес, которого выгуливают дома. Жить он может в разных местах — на улице, в рабочем офисе, по отелям. Но выгуливают его дома по утрам и вечерами-ночами. Он ходит, нюхает и метит тоской все углы… И лучше всего он, оно то есть, выгуливается в темноте, при выключенном свете…

У нее был давний и привычный ритуал — в любой сезон по возвращении с работы домой не включать свет, пока не дойдет очередь до принятия душа. Это если день удался, а если настроение было не ахти, то она вообще обходилась без верхнего света и только зажигала яркий ночник, когда ложилась в постель и открывала какой-нибудь детективчик, с детства заменявший ей "Спокойной ночи, малыши".

Темнота, помимо наилучшей обстановки для выгула одиночества, расслабляла ее, казалась ей защитой с той самой проклятой ночи, когда ее жизнь должна была кончиться в ментовском обезьяннике, почему-то освещенном очень ярко, как хирургическая… но не кончилась, а, наоборот, началась. Декоративная решетка, ограждавшая элитную высотку, и "ворота Эрмитажа" чем-то напоминали ей решетку того обезьянника. Она могла признаться, что некогда при выборе квартиры эти ворота сыграли важную роль: она отлично знала, что побороть психические травмы прошлого можно только идя прямо на боль… Но если с болью ассоциируется яркий свет, то нельзя же идти на боль постоянно и потому практически бесцельно.

Когда вечером она открывала дверь квартиры, то сначала видела не интерьер, а город вдали — город, опущенный вниз на семьдесят метров. Темный пол казался ей пристанью, за которой простиралось глубокое море чужих городских огней в пустоте. Ей это нравилось: возвращение домой не создавало иллюзий. В квартире по вечерам город служил вполне органичным декоративным светильником.

Она создала себе дома планировку квартиры-студии: единое пространство без выгородок, за исключением санузла. Пространство, в котором лишь ночная зона была выделена невысоким подиумом. Купив квартиру в кредит и въехав в нее, она поборолась с искушением установить просторную ванну прямо по середине открытой пятидесятиметровой площади. Но, подумав, решила, что это будет уже чересчур — ведь у нее нет никаких веских причин ни постоянно отмываться (тогда уж меняй работу и становись как все), ни делаться эксгибиционисткой (опять же, одна помеха работе).

Окно во всю стену находилось прямо напротив входной двери. Открыв ее, она как всегда посмотрела вдаль, на рассыпанный огнями и ограниченный короткой трубой квартиры городской горизонт — и потянулась включить свет.

— Что это у тебя тут, подруга? — окликнула она вслух и опустила руку.

Она огляделась дома, как не дома. Ей почудилось на миг, будто кто-то чужой побывал здесь в ее отсутствие.

Она резкими движениями, как кошка, замочившая лапы, скинула туфли и тихо, босиком на носках, двинулась через свое пространство. В сумраке на нее внимательно смотрел со стены ее кумир и личный психотерапевт — великий рыцарь-монах ордена охотников Джим Корбетт.

— Что вы заметили, сэр, в наших джунглях? — спросила она его на английском и согласилась с ответом. — Да, слегка устала, это верно. На завтра беру выходной.

Сказано — сделано. Она никогда не откладывала мелочи на потом. Вернулась к двери и вынула из сумки айфончик, сразу осветивший полквартиры зыбким потусторонним сиянием.

— Петер, привет! Я сделала свое дело, завтра беру выходной.

Босс любил, когда она отчитывалась ему в нерабочее время, хотя и не показывал этого.

— Выходной — это выходной, я понял, — ответил он с немецкой утвердительностью. — Мавр сделал свое дело, мавр берет выходной.

— Мавра… — уточнила она.

— Was? — приятно удивился босс, он любил, когда ей удавалось немного удивить его, хотя и всегда скрывал это.

— Мавра сделала свое дело…

— А-а. Действительно, — согласился босс. — Забыл про гендер, извини. Спокойной ночи.

А ей нравилось, что босс всегда умел вовремя и ненавязчиво прощаться.

"Что же все-таки не так?" — не успокоилась она и огляделась повнимательнее.

Дверь в ванную была открыта, но, кажется, она и оставляла ее открытой утром. Она сунула ступни в восточные тапочки с загнутыми носками и без задников и пошла в девственную темноту ванной. Сумрачное, как призрак, отражение в зеркале двинулось навстречу, темнея, и на входе растеклось из зеркала тьмою на всю ванну. Она зажгла подсветку над зеркалом и посмотрела на себя при таком, очень невыгодном ракурсе освещения. Все в порядке: нос не блестит, кошельки под глазами не вывалились, несмотря на приличный замес и объем шампанского, кофе и сока. Морщина у левого глаза правильная: напоминает, что нечего цинично щуриться при людях.

Еще какая-то помеха слева беспокоила. Она посмотрела влево и ниже и на миг похолодела и. Потом отступив на пару шагов, включила в ванной полный свет.

Вот что изменилось в квартире!

Очень маленькое изменение в интерьере ванной, но такое, что весь дом меньше бы изменился, если бы из квартиры в ее отсутствие вынесли плазмопанель или кровать. Тогда версии происшедшего были бы просты и внятны. А тут совершенно необъяснимое: у Цезаря отвалилась голова!

В ванной, рядом с душевой кабиной, стояла вертикальная стеклянная витрина с ее любимой коллекцией мини-бюстов: Наполеон, Сталин, Ленин, Мао Цзе Дун и Ким Ир Сен, Николай Первый, редкие на этом специфическом рынке Франко, еще более редкие Салазар, Амин и Чан Кайши, Бисмарк, короли кое-какие полузабытые. Самым древним по возрасту, но не по выпуску, и далеко не самым дорогим во всех смыслах был бронзовый Юлий Цезарь, оказавшийся теперь из двух частей — бессмысленного