Они знали, что, если я выигрываю в любительских или открытых призах, я рассчитываю получить около десяти процентов от стоимости призового места. Поползли слухи, что Генри Грей выступает ради денег. Генри Грей — меркантильный любитель. Поскольку я отличался сдержанностью и не отличался длиной языка, мне порой платили наличными, а так как мой отец был графом Креганом, моя любительская лицензия оставалась неприкосновенной. В раздевалке я обнаружил, что, несмотря на перемены в настроении, я не в состоянии изменить раз и навсегда установленный стереотип. Вокруг меня шел веселый обмен репликами, в котором я не участвовал.

Никто, собственно, не ожидал обратного. Ко мне уже привыкли. Половина жокеев относилась к моей отстраненности как к надменному снобизму, остальные лишь пожимали плечами и говорили: «Так уж Генри устроен». Никто не проявлял враждебности, это я сам отказывался стать частью целого. Я медленно переодевался в рейтузы и камзол, слушал сочные реплики других жокеев и не знал, что сказать.

Скачку я выиграл. Довольный владелец публично похлопал меня по плечу, угостил выпивкой в баре для владельцев и членов жокей-клуба, а потом украдкой сунул мне сорок фунтов.

Я их потратил до пенса в воскресенье.

* * *

Я зашел в гараж еще до рассвета, завел свой маленький «Геральд», потом, стараясь не шуметь, открыл двери, и машина зашуршала шинами по аллее. Мать пригласила к нам на уик-энд еще одну состоятельную девственницу. В субботу я отвез ее с родителями в Ньюбери, подсказал верную лошадку, на которой, кстати, скакал сам, и счел, что сделал достаточно. Когда я вернусь, холодно размышлял я, их уже здесь не будет, и мои дурные манеры, выразившиеся в таком внезапном исчезновении, возможно, — если повезет — охладят их интерес ко мне.

Два с половиной часа я ехал в северном направлении и наконец оказался в Линкольншире перед воротами с вывеской. Я поставил машину в конце стоянки, вылез, потянулся и взглянул на небо. Утро было холодное, ясное, а видимость отличная. На небе ни облачка. Удовлетворенно улыбаясь, я двинулся к ряду белых строений и толкнул стеклянную дверь Фенландского авиаклуба.

Я оказался в вестибюле, из которого в разные стороны вели несколько коридоров. Была там и двойная дверь — выход на летное поле. По стенам висели карты в рамках, инструкции министерства авиации, большая карта этого района, рекомендации для летчиков, прогноз погоды, а также список участников турнира по настольному теннису. В одном конце стояло несколько деревянных столов и жестких стульев — большинство из них пустовало, — а в другом находилась конторка администрации. За ней, потягиваясь и почесывая себя между лопатками, стоял полный коротышка в свитере, примерно моего возраста. Он был с похмелья. В одной руке у него была чашка с кофе, в другой — сигарета, и он уныло отвечал молодому красавцу, появившемуся с девицей, на которую тот, похоже, хотел произвести неизгладимое впечатление:

— Я же говорил, старина, сначала позвоните. У нас сейчас нет свободных самолетов. Так что ничем не могу помочь. Но вы подождите, вдруг кто-нибудь не приедет.

Он небрежно обернулся ко мне и сказал:

— Привет, Гарри, как дела? — Так меня здесь называли.

— Очень даже неплохо, а у тебя?

— Ой, — махнул он рукой, — лучше не спрашивай, а то верну обратно весь вчерашний джин. — Он повернулся и стал изучать многочисленные листы с расписанием на стене. — Сегодня ты летишь на «Кило-Ноябре». Он там, у заправки. Снова небольшой кросс?

— Угу, — кивнул я.

— Самая погода, — сказал он и поставил птичку против строки «Г. Грей, одиночный полет».

— Лучше не бывает.

— Так, может, попозже, днем? — мрачно спросила девица.

— Никаких шансов. Все уже занято. И темнеет рано. Но завтра самолетов будет полно.

Я прошел на летное поле и зашагал в сторону заправки. Там стояло шесть одномоторных самолетов — в два ряда по три штуки. Человек в белом комбинезоне заправлял один из них через люк в верхней части левого крыла. Увидев меня, он махнул рукой и с улыбкой крикнул:

— Следующей буду заправлять твою, Гарри! Ребята над ней здорово потрудились. Говорят, что лучше ты и сам бы не отладил!

— Рад это слышать.

Он завинтил люк и, спрыгнув на землю, сказал, глядя в небо:

— Хороший денек. — Там уже кружились два маленьких самолета, а еще четыре ждали своей очереди у контрольной башни. — Далеко собрался?

— В Шотландию.

— Это же просто надувательство, — сказал он и потащил шланг к следующей машине. — Слишком легко. Надо взять на запад, пока внизу не увидишь шоссе А-1, и лети себе над ним.

— Я лечу в Ислей, — улыбнулся я. — Там дорог не будет.

— В Ислей? Это другое дело.

— Я приземлюсь, перекушу и привезу тебе букет вереска.

— Это далеко?

— Примерно двести семьдесят морских миль.

— Обратно полетишь в темноте. — Это был не столько вопрос, сколько констатация факта.

Он отвинтил крышку люка моего самолета и стал прилаживать шланг.

— Да, почти весь обратный путь полечу в темноте, — признал я.

Я выполнил привычные проверочные операции, взял свой летный комбинезон и карты из машины, сдал план полета, получил разрешение диспетчера на взлет и вскоре уже был в воздухе.

Странная штука воздух. Многим кажется, что раз он прозрачен, то и вовсе не существует. Так сказать, невидимое нереально. Но воздух — материя плотная, эластичная и оказывающая ощутимое сопротивление. Чем сильнее ты на него давишь, тем тверже он становится. Воздушные течения посильнее морских приливов-отливов, а иные небесные водовороты пострашнее пути между Сциллой и Харибдой.

Когда я впервые поднялся в воздух, попытался представить себе самолет подводной лодкой, а воздух — водой. И там и там ты поднимаешься, опускаешься, болтаешься из стороны в сторону в среде невидимой, но вполне ощутимой. Потом я решил, что, если бы наше зрение было устроено иначе, мы смогли бы отчетливо различать азот и кислород в прозрачном воздухе, а также водород и кислород в прозрачной жидкости, именуемой водой.

После этого я счел пластичность воздушной субстанции чем-то само собой разумеющимся и перестал об этом думать.

Путешествие в Ислей оказалось сплошным удовольствием. К этому времени я уже набрался опыта настолько, что вел самолет так же легко, как автомобиль. Погода была отличная, карта лежала под рукой на пустом пассажирском сиденье, маршрут был тщательно разработан, оставалось только наслаждаться полетом. Я любил пребывать в одиночестве. Особенно мне нравилось находиться одному в крошечной, шумной, трудолюбивой скорлупке с мотором, делающим двадцать пять тысяч оборотов в минуту, на высоте четыре с половиной тысячи футов над уровнем моря, в скорлупке, двигающейся со скоростью сто десять миль в час на северо-запад, в сторону моря и одного из шотландских островов.