Лошади стояли на подстилках из торфа. Вокруг каждой пары сооружался бокс из досок толщиной в полдюйма. Сначала сооружались передняя и две боковые стенки, потом туда заводилась лошадь и запиралась задней стенкой. Для прочности боксы скреплялись металлическими брусьями, а те — чеками. Всего таких брусьев на бокс приходилось три — снизу, сверху и по центру. Для дополнительной надежности боксы крепились к полу цепями. Когда погрузка завершалась, получались четыре аккуратных контейнера, из которых выглядывали только лошадиные морды, спины и хвосты. Поскольку нельзя было допустить, чтобы бокс развалился при полете, их сборка была делом ответственным и требовала времени, внимания и сноровки.

У Джона не было ни того, ни другого, ни третьего — он оказался на редкость неуклюжим: долго возился с цепями, потом потерял две чеки, и мы, так и не сумев отыскать их, стали скреплять брусья проволокой, что вряд ли спасет бокс, если упрямая лошадь начнет в нем метаться. Кончилось тем, что работали мы вдвоем с Билли, а Джон мрачно стоял и смотрел на нас, причем Билли делал все, чтобы я почувствовал всю тяжесть физического труда. Мы провозились так долго, что к тому моменту, как пилот забрался в кабину и завел моторы, три перепуганные лошади успели успокоиться. Закрывая двойные двери, через которые мы заводили лошадей, я еще раз взглянул на Ярдмана. Он стоял на асфальте, и ветер от винтов развевал его жидкие волосы, превратив голову шефа в нечто напоминающее морской анемон. Стекла его очков серебрились. Он вскинул руку в неуклюжем жесте прощания. Я в ответ тоже вскинул руку и закрыл вторую дверь, когда самолет уже начал двигаться.

Как обычно, команда самолета состояла из трех человек — командир, второй пилот и бортинженер. Бортинженер, с которым я совершал все предыдущие поездки, охотно варил кофе, всегда был готов погладить лошадь, и пользы от него было куда больше, чем от Джона.

Полет был относительно недолгим, дул попутный ветер, но все равно мы опоздали примерно на час. Когда мы приземлились, французы подкатили к самолету настил, а я открыл дверь изнутри. Первое, что я увидел, — три неулыбчивые физиономии таможенных чиновников. Самым тщательным образом они сверили лошадей со списком — сначала со своим, потом с нашим. Каждая лошадь была подробно описана — масть и все характерные приметы, — и таможенники скрупулезно выискивали на лошадях все звездочки, чулки и прочее, дабы не допустить попытки всучить новому владельцу какую-нибудь клячу вместо скакуна-красавца, за которого тот заплатил большие деньги. Франция была в этом смысле самой недоверчивой и привередливой страной.

Удостоверившись, что на сей раз все обошлось без обмана, старший таможенник вежливо вернул мне документы и разрешил разгрузку.

За новоприбывшими лошадьми были присланы четыре автобокса от французских скаковых конюшен. Водители, привыкшие к задержкам, стояли плотной группкой и жевали зубочистки. Я спустился по настилу, подошел к ним и сообщил, в каком порядке будут выгружаться лошади. Хотя по-французски я изъяснялся не блестяще, мне был хорошо знаком скаковой лексикон — за шесть лет работы в «Старой Англии» я часто имел дело с французскими владельцами и потому знал все французские термины не хуже английских. Один из водителей подогнал свой фургон и собственноручно ввел в него гнедую кобылу. Он дружески похлопал ее по крупу и, пока я отвязывал вторую лошадь, пристроил ее в фургон и стал отъезжать. Другие водители приехали с конюхами: так обычно делается, когда надо забрать несколько лошадей. Билли выводил лошадей, а я с Джоном — фактически в одиночку — стал разбирать боксы в самолете. Джон ронял брусья, спотыкался о замки, прищемлял пальцы цепями. Из-за большого живота он не мог выполнять никакой работы, где надо было нагибаться. «Причина, по которой Ярдман пользуется его услугами, — великая тайна», — раздраженно размышлял я.

Предполагалось, что обратно мы повезем четырех лошадей, но разгрузка закончилась, а груз так и не прибыл. Когда прошло еще полчаса, я отправился в здание аэропорта и позвонил одному из тренеров, имевших отношение к перевозке. Он подтвердил, что от него должны были поступить две четырехлетки, купленные англичанами для стипль-чезов, но в аэропорту они появятся лишь в три часа. В извещении, которое он получил от фирмы Ярдмана, черным по белому значилось — пятнадцать ноль-ноль. Второй тренер сказал то же самое. Я не стал звонить третьему — похоже, и он получил такое же уведомление. Либо Саймон, либо его машинистка ошиблись, и вместо ноля появилась цифра «пять». Новость была малоприятной: это означало разгрузку в конце дня, когда мы совсем выбьемся из сил. Но неприятности только начинались. Подойдя к самолету, я увидел, что Билли и Джон оживленно препираются. Я не успел понять, о чем они спорят, потому что оба сразу замолчали при моем приближении. Джон сердито пнул ногой настил, а Билли окинул меня наглым взглядом.

— В чем дело? — спросил я.

Билли поджал губы, давая понять, что это не мое дело, однако после внутренней борьбы все же решил ответить.

— У него болит голова, — сказал он, кивая в сторону Джона. — От шума.

Болит голова? Может, так оно и есть, но это все равно не объясняло ни мрачности, ни неуклюжести, ни беспомощности толстяка, да и спора с Билли тоже. Также, вдруг с удивлением подумал я, это не объясняет, почему за всю поездку он не сказал мне ни единого слова. Но поскольку переспрашивать, в надежде получить более подробные объяснения, было бессмысленно, я только пожал плечами и решил не обращать на него внимания.

— Садитесь в самолет, — сказал я. — Произошло недоразумение, и мы заберем французских лошадей в другой раз.

— ... — отозвался Билли. Он произнес это ругательство так спокойно, что я с интересом подумал, как же он говорит, когда сердится.

— Я сказал, мы улетаем, — сухо заметил я, — и давайте больше не будем об этом.

Джон мрачно и неохотно стал подниматься. За ним Билли. Я выждал некоторое время и пошел за ними. Дистанция между нами носила явно символический характер, не без сарказма отметил я.

Работники аэропорта убрали помост, летчики, вернувшись из кафе, тоже заняли свои места, и мы полетели назад в Кембридж. Во время полета мы сидели на брикетах сена на значительном расстоянии друг от друга. Джон уперся локтями в колени и уронил голову на руки, а Билли смотрел вдаль, на облачное небо.

Доски и брусья, ранее составлявшие боксы, теперь лежали плашмя на торфяных подушках, и самолет казался большим и пустым. Грохот усилился, и мне даже стало жалко Джона. Фирма, которой принадлежал самолет, быстро приспосабливала его для самых разных перевозок. Цепи на полу использовались и для крепления пассажирских сидений, и для боксов с животными. Самолет мог везти шестьдесят туристов в один день и партию свиней или коров в другой. Только перед очередным рейсом сиденья снимались или устанавливались и выметался соответствующий сор — солома и навоз в одном случае и пачки из-под сигарет и пакеты с блевотиной в другом.

Навоз нельзя было выгребать на иностранной территории. В соответствии с карантинными инструкциями его полагалось везти назад в Англию. Как ни странно, вдруг пришло мне в голову, торфяные подушки никогда не воняли. Даже теперь, когда в самолете не было лошадей и запаха конского пота. Правда, самолет не был герметизирован, в него попадал свежий воздух и пахло в нем не так, как в конюшне, даже после солнечного дня.