— Я все сделаю. Дочь… заболела, не знаю…

— Ага. То дочь, то запой. Тоха, у меня ведь тоже дети, шестеро, и все кушать хотят.

У холостого Глебыча не было детей, и напускная суровость не вводила Антона в заблуждение.

— Я на часок. Туда и обратно. «Вольву» возьму.

— Не убивай меня, Тох. В налоговую завтра сдаваться.

Антон снял с крючка ключи.

— Щас приеду, брат. Седан вылечу и налогами займусь. Лады?

— Да какие же лады? — Глебыч кричал в спину уходящего Антона, перекрикивал Высоцкого. — Разоримся, к чертовой матери!

* * *

В пасмурном небе патрулировали грачи. Черными крестами сопровождали несущийся автомобиль. Антон раздраженно отстукивал пальцами по рулевому колесу.

Четырнадцать лет брака — подумать только! Им было по двадцать с копейками лет. На свадебных фотографиях Антон бравирует густой шевелюрой. Морду отъел — не то, что сейчас — впавшие щеки в седой щетине, поредевшая шевелюра. Скоро придется сбривать под ноль: залысины ползут ото лба вверх. Марина на снимках в роскошном платье — и не скажешь, что сама шила ночами. Денег тогда не было совсем, деньги позже пришли, а с ними — разлад. Марина внешне изменилась мало. Такая же худенькая, тонкокостная. Другие, родив, дурнели, полнели, а она словно расцвела после тридцати.

Покойная бабушка Антона боялась антиквариата. Говорила: подержанные вещи подселяют в дом чужую судьбу. Рассказывала про девицу, которая нашла медальон и хоронила мужей, одного, второго, третьего, пока цыганка не посоветовала выбросить проклятую вещь. Может, была права бабуля? Может, с каким-нибудь ларцом для приданого Марина купила несчастье?

Да, антиквариат оказался причиной краха. Но не мистической причиной, а банальной. Финансовой. Бизнес Антона едва барахтался на плаву, и семью содержала Марина. Он приносил заработанные по́том рубли, куклу для Аннушки, хотел порадовать. И заставал Аню, играющую с гигантским кукольным домиком. Марина, перепродав нотный кабинет екатерининских времен, получила полугодичную зарплату мужа.

Жена ни словом его не упрекала. Но он ел себя поедом, становился замкнутым, злым, колючим. Ежедневные ссоры, алкоголь… ощущение собственной никчемности.

Они жили среди древней мебели. В огромной квартире, купленной за деньги от продажи древней мебели. Ужиная, говорили про древнюю мебель. Как тут не сойти с ума?

И Антон ненавидел долбаный недовозведенный микрорайон, вспоминая дни, когда Рюмины ютились в съемной каморке и были довольны.

«Вольво» мчался по трассе. С боков распростерлись луга и поля, побеленные порошей. Впереди — высотки, жилые и еще не заселенные. Надпись на билборде гласила: «Место счастливых людей».

Антон поморщился как от изжоги.

Зеркало Чижик запихнул в шкаф — остался выцветший овал на бежевых обоях. В ванну он не заходил. Умывался на кухне, зубы вовсе не чистил. Жевал мятную резинку так агрессивно, что челюсти ныли и боль отдавала в резцы.

Родители гостили у кумовьев. Сумерки заполняли пустые комнаты. Чижик включил везде свет, но большинство лампочек перегорело. Перепад в сети или… или что-то наподобие.

— Изи, мэн, — бормотал Чижик. — Изи…

Он заперся в спальне. Хватался как за спасательный круг за артефакты двадцать первого века: постер с Дэдпулом, диски с играми, ярлычок скайпа — курсор испуганно ткнулся в него. Чижик представил, что снаружи ничего нет: ни людей, ни городов. Только каркасы недостроенных зданий, только ветер, вороны и зеркальные лужи в траншеях.

Матвей умер сорок часов назад. Приступ случился в квартире Аньки, на Анькиных глазах. Лежит в морге, окоченевший. В теле уже происходят бесповоротные изменения.

Чижик решил повременить со скорбью. Он грыз ногти, слушая вибрацию скайпа, и напружинился, когда на экране возник Экзорцист.

— Слава богу, — зачастил Чижик. — Слава богу.

Межкомнатная дверь задребезжала в своей коробке. По коридору прошелся сквозняк. Казалось, у сквозняка были ноги. И что-то металлическое, щелкающее в тишине.

Чик. Чик. Чик.

За спиной Экзорциста виднелись книжные полки. Покачивалась клетка с канарейкой. Бородатый мужчина поджал тонкие губы и хмуро протирал стекла очков.

— Мы договорились, — сказал он, — только если что-то серьезное!

— Серьезное, — быстро закивал Чижик. Он посмотрел на дверь. Полоска света от коридорной люстры исчезла. — Она не отстает.

— Она… там? — В голосе прозвучало любопытство. Экзорцист выгнул шею, словно пытался заглянуть через монитор.

— Д-да.

Кругляш дверной ручки прокрутился вправо-влево. В алюминии отражалась деформированная комната и окаменевший подросток.

— Что мне делать? — отчаянно спросил Чижик.

— Я уже сказал…

— Пожалуйста!

Экзорцист помедлил.

— Хорошо. У вас есть радиоприемник?

Запах квартиры был до дрожи родным. Антон прежде не замечал этого едва уловимого аромата. Хотелось зажмуриться и вкушать его, пропитаться, чтобы принести капельку дома на дачу.

Кухню заливал тусклый солнечный свет.

Марина сидела напротив. Серьезная, бледная, укутанная в шаль. Их разделял не стол, не чашки с источающим пар чаем, не финики на блюдце. Расстояние между ними было чудовищным: ущелье, пронизанное ветрами ссор и сколков.

— Умер? — повторил Антон.

— Да, упал прямо в детской. Позавчера. Аня вызвала скорую. В больнице его не стало. Врачи сказали: инфаркт.

Антон смутно помнил плечистого золотоволосого мальчишку с четырнадцатого этажа.

— Ох, блин. — Он помассировал переносицу. — А ты где была?

— Ездила по делам.

— Что отхватила?

— Трехъярусный резной буфет. Немецкий… — Марина осеклась, сообразив, что он подтрунивает. — Я же не знала. Как я могла знать, что к нам заявится мальчик и что он умрет чуть ли не у Аньки на глазах?

— Бред какой-то. — Антон подвигал блюдце. — В семнадцать лет — инфаркт? Разве бывает такое?

— Экология, — неопределенно повела плечами Марина. Этим волшебным словом объяснялось что угодно. — Мама Матвея на таблетках, на успокоительных еле держится. Такое горе, представь.

«Не буду я представлять, дудки».

В душе Антона бурлил ужасающий коктейль. Нежность и раздражение. Ласковая флейта и барабанный бой. Тяжело объяснить, еще тяжелее сосуществовать с этим хаосом.

— Как она отреагировала? — Антон показал глазами в коридор.

— Как-как? Плохо. Плачет, бедная.

— Тут ничего не поделаешь. Нужно пережить.