радиоактивное ядро и ёмкость с ядовитым газом. Всё устроено было таким образом, что существовало ровно пятьдесят процентов вероятности того, что за час ядро распадётся и тогда ёмкость с газом откроется и кот умрёт. Итак, пятьдесят на пятьдесят. И пока ящик не откроют, кот считается и жив, и мёртв одновременно. Лишь открытие ящика окончательно определяет состояние ядра, а следовательно, и кота.

Мне вот интересно, на кой болт вам надо знать всю эту вышесказанную хрень. Простите меня. Виной всему возраст. Мне тридцать четыре, я начинаю стареть и становлюсь нудноватым.

Глава 7

Первым в списке стоял Эдуард Ефимович Кантор. Пятьдесят девять лет. Финансовый директор фирмы «Сатурн».

Бурмака остался в машине. Прежде чем я добрался до приёмной господина Кантора, меня тормозили трижды одним и тем же вопросом.

В приёмной очаровательное курносое создание с голубыми глазами задало мне вопрос в четвёртый раз:

- Я могу вам чем-то помочь?

- Можете, - отвечаю, - но я у женщин денег не беру. Наверное, в моём роду были гусары.

Резиновая улыбка на лице секретарши стала терять свою растяжку.

- Прошу прощения?

Я поспешил перенастроиться на деловой тон:

- Мне поручено передать Эдуарду Ефимовичу приглашение от Романова.

- Да, - радостно воскликнула она. – Мне звонили. Вы записаны на двенадцать ноль-ноль.

- Я не могу ждать двенадцати часов. Давайте без бюрократии.

Я шагнул к дверям кабинета. Секретарша решительно преградила мне дорогу, встав на пути, и даже расставила в стороны руки, словно я был мяч, а она голкипер.

- Эдуард Ефимович не любит спонтанных посетителей!

- В том-то и дело, что я скорее курьер, и для меня время, как для него деньги.

Она поколебалась ещё мгновение и сказала:

- Хорошо. Я пойду, сообщу о вас.

- Отлично.

- Как вас представить?

Естественно, я не удержался:

- Представьте меня в костюме аквалангиста.

Она недовольно нахмурилась и поджала губы. Я сказал:

- Перестаньте. Этой шутке лет сто. Старость надо уважать. Хоть улыбнитесь ради приличия.

- Советую вам не вести себя подобным образом в кабинете. Эдуард Ефимович этого не терпит.

- Ладно.

Очаровательный голубоглазый Цербер исчез на минуту за дверью кабинета своего шефа.

Надо же, подумал я. Красивая и холодная.

Наверное, в прошлой жизни была фарфоровой статуэткой.

Статуэтка в прошлом… вышла из кабинета и пригласила меня внутрь.

В кабинете всё сияло и сверкало. Стекло и пластик. Блестело даже большое белое кресло, в котором сидел маленький сухонький мужчина с глубокими залысинами на голове. Залысины тоже блестели, словно их надраили полиролью. На стене позади Эдуарда Ефимовича висел портрет с изображением Кантора. На портрете он выглядел более внушительным. На фоне портрета оригинал сильно проигрывал.

Я начал прямо с порога:

- Здравствуйте, вы меня не узнаете? А между тем, многие утверждают, что я поразительно похож на своего отца.

Он то ли не читал Ильфа и Петрова, то ли не хотел поддерживать игру.

- Прекратите этот цирк, - сказал он. – У меня на это нет времени.

- Даже не верится, что у вас чего-то нет.

А в голове крутилось бендеровское: «А старик-то типичная сволочь».

- Не смею вас задерживать, - сказал я. – Будете у нас в Самаре – милости прошу. В вашем распоряжении яхта и флигилёк с прислугой.

Я вытянул из внутреннего кармана пиджака конверт с приглашением.

- Как вас зовут?

- Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей.

- Нравится играть? – спросил он, не скрывая презрения.

Мне удалось изобразить на лице нечто вроде улыбки.

- Вы играете в большого босса, я валяю дурака. Каждому своё.

- Ты, кажется, умничаешь?

- А вы, кажется, наоборот.

Я бросил конверт на стол Кантору, развернулся и вышел.

Признаюсь, я был переполнен раздражением, как шампанское пузырьками. И я мог бы сколько угодно шипеть по этому поводу, но это ничего не изменит.

- Как там всё прошло? – спросил Бурмака.

Я отмахнулся:

- Самовлюблённый капиталист. Буржуй-кровосос с явными проблемами желчного пузыря. Испортил мне настроение. Поехали. Только открой все окна в машине, не то я умру от перегрева.

Мы сели в машину и поехали.

Бурмака сказал:

- А вот я никогда не догонял этого юмора. Я раз двадцать начинал читать «Двенадцать стульев». Не смешно.

- Благодари Бога, что ты за рулём, - улыбнулся я, снимая с шеи шарф, - а то б я тебя задушил, как Отелло… Тамерлана.

- Нет, ну серьёзно – не смешно.

- А что тебе смешно?

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, какая книга тебя в своё время сильнее всего рассмешила?

- «Камасутра».

- Да, - грустно согласился я, - это очень смешная книга. А если этим ещё и заниматься, так вообще обхохочешься.

- А ещё я не понимаю, как они могли писать вдвоём. По главам? И таких же, как они, было много… Братья Гримм, братья Вайнеры, Стругацкие… Как они писали?

- На дорогу смотри!

Жара только набирала силу, а уже было невыносимо. Я снял пиджак и фуражку. И расстегнул пуговицы на рубашке до самого пупка.

Глава 8

Им самим – Ильфу и Петрову – очень часто задавали этот вопрос: как, мол, вы пишете вдвоём? Они отшучивались: «Да так и пишем вдвоём. Как братья Гонкуры. Один бегает по редакциям, а другой стережёт рукопись, чтоб не украли знакомые». Они сами написали это в предисловии к «Золотому телёнку».

Их сотрудничество длилось десять лет. Результатом этого сотрудничества были: несколько десятков фельетонов и очерков, куча рассказов, четыре повести, книга «Одноэтажная Америка» и два шедевральных романа о великом комбинаторе.

Кстати, задуман был и третий роман о Бендере. В записных книжках Ильфа есть парочка упоминаний о новом романе. К сожалению, ранняя смерть одного из соавторов поставила крест на этой идее.

После смерти Ильфа – он умер в 1937 году от туберкулёза в возрасте тридцати девяти лет – Петров продолжал много работать, но ничего стоящего не написал, кроме книги воспоминаний «Мой друг Ильф». Он сам неоднократно признавал, что всё лучшее было написано им исключительно в соавторстве с Ильфом. Даже на похоронах своего друга он сказал: «Это и мои похороны тоже».

Из всего вышесказанного нисколько не следует, будто Ильф был талантливее Петрова. Все вещи, написанные Ильфом без друга, тоже не идут ни в какое сравнение с романами об Остапе Бендере. Они оба писали хорошо. Но их истинный гений расцветал