большинства мусульманских народов России, религия скорее навык, чем вера. Революция, вероятно, разрушила привычку, но не подавила потребность. Крестьянская беднота здесь довольна всем, как и повсюду в поволжских губерниях. Богатые же крестьяне, лишившись многого, недовольны, как и везде: как немцы в Покровске, как крестьяне в Сталинграде и Саратове.

Поволжские села, кстати, за исключением немецких, поставляют партии самых преданных сторонников из числа молодежи. Политический энтузиазм более заметен у сельских жителей, чем у городского пролетариата. Многие деревни далеки от культурного развития. Чуваши, например, и сегодня остаются тайными язычниками. Они поклоняются идолам и приносят им жертвы. Для этих детей природы, выросших на поволжской земле, коммунизм – цивилизация. Молодому чувашу городская казарма Красной армии кажется дворцом, а дворец, к тому же открытый для него, – вершина счастья. Электричество, газеты, радио, книги, чернила, пишущие машинки, кино, театр – словом, всё то, что нас так утомляет, оживляет и обновляет бедного деревенского необразованного человека. Всё было сделано «партией». Она не только свергла богатых господ, но и изобрела телефон, придумала алфавит. Научила гордиться своим народом, своей малочисленностью, своей бедностью. Превратила ничтожное прошлое человека в заслугу. Инстинктивно недоверчивый крестьянин не сопротивляется натиску величия. Его осознанное и критическое чувство восприятия действительности еще не развито, и он становится фанатиком новой веры. Отсутствующее чувство «коллективизма» вдвойне и втройне компенсируется экстазом от происходящего.

Города на Волге представляют собой самое удручающее зрелище из всего, что я когда-либо видел. Они напоминают разруху французского театра военных действий. В горниле Гражданской войны они сначала сгорели, а потом по их руинам галопом пронесся голод.

Люди гибли сотнями, тысячами. Они ели кошек, собак, ворон, крыс и умирающих с голоду детей. Прокусывали себе вены и пили кровь. Выковыривали из земли жирных дождевых червей и белую известь, которую замутненное голодом сознание принимало за сыр. Через два часа умирали в страшных муках. И эти города еще живы! Люди торгуются, таскают чемоданы, продают яблоки, рожают и воспитывают детей. Уже подрастает новое поколение, не знающее этого ужаса, уже стоят строительные леса, каменщики и плотники уже возводят новые дома.

Меня не удивляет, что эти города так красивы лишь с высоты или издалека; что в Самаре из-за козла, преградившего мне путь, я не мог зайти в гостиницу; что в Сталинграде ливень залил мой номер; что салфетки сделаны из цветной оберточной бумаги. Вот бы прогуляться по красивым крышам, а не по ухабистым дорогам!

От общения с людьми в городах Поволжья возникает одно и то же впечатление: торговцы везде недовольны, а простые рабочие оптимистичны, хотя и устали; официанты почтительны, но ненадежны, портье смиренны, а чистильщики обуви угодливы. Молодежь революционна везде. Половина городской ее части состоит в пионерских и комсомольских организациях.

Люди судят обо мне по одежде: если надеваю сапоги и снимаю галстук, жизнь вдруг становится сказочно дешевой. Фрукты стоят несколько копеек, а прокатиться на дрожках – полрубля. Меня принимают за политического эмигранта, живущего в России, и обращаются ко мне «товарищ». Официанты проявляют пролетарское сознание и не ждут чаевых, чистильщики обуви довольствуются десятью копейками, а торговцев устраивает их теперешнее положение. Крестьяне в почтовом отделении просят написать адрес на конверте моим «четким почерком». Но какой дорогой становится жизнь, когда я повязываю галстук! Мне говорят «гражданин» и даже робко «господин». Попрошайки из поволжских немцев обращаются ко мне «господин соотечественник». Торговцы жалуются на налоги, кондуктор в вагоне ждет от меня рубль, а официант в вагоне-ресторане рассказывает, что закончил торговую академию и «вообще-то интеллигентный человек». В доказательство он добавляет к моему счету еще двадцать копеек. Антисемит признается мне, что от революции выиграли евреи. Им «даже в Москве» жить можно. Незнакомый мужчина, желая произвести впечатление, рассказывает, что на войне был офицером, потом пленником в Магдебурге. А какой-то нэпман предупреждает: «Всего у нас вы всё равно не увидите!»

Мне кажется, в России я могу увидеть столько же, сколько и в других странах. Нигде незнакомые люди не приглашали меня с такой естественностью и свободой. Могу заходить в государственные учреждения, суды, больницы, школы, казармы, арестантские, тюрьмы, к начальникам милиции и профессорам университетов. Критика простого гражданина более открыта и остра, чем желательно иностранцу. Могу поговорить с солдатом и с командиром полка Красной армии в любом трактире о войне, пацифизме, литературе и вооружении. В других странах так действовать намного опаснее. Тайная полиция, вероятно, настолько искусна, что я ее не замечаю.

Всем известные бурлаки на Волге до сих пор поют замечательные песни. В русских кабаре на Западе «бурлаков» представляют в фиолетовом свете прожекторов и приглушенных звуках скрипки. Настоящие бурлаки печальнее, чем играющие их актеры. Хотя их песни и пропитаны традиционной романтикой, они глубоко и с болью проникают в слушателя. Вероятно, они самые сильные мужчины эпохи. Каждый может нести на спине двести сорок килограммов, поднять с земли сто, раздавить орех пальцами, удерживать весло двумя пальцами, съесть три тыквы за сорок пять минут. Они выглядят как бронзовые памятники, обтянутые человеческой кожей и еще одной, позволяющей перетаскивать тяжести. Зарабатывают хорошо, в среднем четыре-шесть рублей. Сильные, здоровые, они живут у вольной реки. Но никогда не смеются. Не радуются. Пьют водку. Алкоголь уничтожает этих гигантов. С тех пор как по Волге стали перевозить грузы, здесь живут самые сильные из титанов, и все пьют. Сегодня здесь курсируют более 200 пароходов с мощностью двигателя около 85 000 индикаторных лошадиных сил, общим тоннажем 50 000 тонн. – 1190 несамоходных барж с тоннажем почти два миллиона тонн. Грузчики всё еще заменяют работу кранов, как и двести лет назад.

Звук их песен идет не из гортани, а из неведомых глубин сердца, где песня и судьба, вероятно, сплетены воедино. Они поют, как приговоренные к смерти. Как рабы на галерах. Певец никогда не освободится ни от второй кожи, ни от спиртного. Работа – благо! Когда человек – кран!

Редко услышишь целую песню, только отдельные куплеты, несколько тактов. Музыка, механический инструмент, действует как рычаг. Одни песни поют, когда тянут канат, поднимают груз, другие – когда сбрасывают или медленно опускают. Тексты старые и примитивные. Я слышал разные тексты на одни и те же мелодии. Некоторые рассказывают о тяжелой жизни, легкой смерти, тысяче перенесенных пудов, девушках и любви. Как только груз принимается на спину, песня обрывается. Человек превращается в кран.

Не могу больше слушать скрипучий рояль и наблюдать за игрой в карты. Покидаю пароход. Сажусь на крошечное суденышко. Рядом на свернутых в пучок канатах сладко спят два грузчика. Через