рождалось вновь;

Уж голос клеветы не мог меня обидеть:

Умел я презирать, умея ненавидеть.

Что нужды было мне в торжественном суде

Холопа знатного, невежды при звезде,

Или философа, который в прежни лета1

Развратом изумил четыре части света,

Но, просветив себя, загладил свой позор:

Отвыкнул от вина и стал картежный вор?

Оратор Лужников2, никем не замечаем,

Мне мало досаждал своим безвредным лаем.

Мне ль было сетовать о толках шалунов,

О лепетанье дам, зоилов и глупцов

И сплетней разбирать игривую затею,

Когда гордиться мог я дружбою твоею?

Благодарю богов: прешел я мрачный путь;

Печали ранние мою теснили грудь;

К печалям я привык, расчелся я с судьбою

И жизнь перенесу стоической душою.

 Одно желание: останься ты со мной!

Небес я не томил молитвою другой.

О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?

Когда соединим слова любви и руки?

Когда услышу я сердечный твой привет?

Как обниму тебя! Увижу кабинет,

Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель

И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;

Приду, приду я вновь, мой милый домосед,

С тобою вспоминать беседы прежних лет,

Младые вечера, пророческие споры,

Знакомых мертвецов живые разговоры;

Поспорим, перечтем, посудим, побраним,

Вольнолюбивые надежды оживим,

И счастлив буду я; но только, ради бога,

Гони ты Шепинга3 от нашего порога.

«Кто видел край, где роскошью природы…»*

Кто видел край, где роскошью природы

Оживлены дубравы и луга,

Где весело шумят и блещут воды

И мирные ласкают берега,

Где на холмы под лавровые своды

Не смеют лечь угрюмые снега?

Скажите мне: кто видел край прелестный,

Где я любил, изгнанник неизвестный?

Златой предел! любимый край Эльвины,

К тебе летят желания мои!

Я помню скал прибрежные стремнины,

Я помню вод веселые струи,

И тень, и шум – и красные долины,

Где в тишине простых татар семьи

Среди забот и с дружбою взаимной

Под кровлею живут гостеприимной.

Всё живо там, всё там очей отрада,

Сады татар, селенья, города;

Отражена волнами скал громада,

В морской дали теряются суда,

Янтарь висит на лозах винограда;

В лугах шумят бродящие стада…

И зрит пловец – могила Митридата

Озарена сиянием заката.

И там, где мирт шумит над падшей урной,

Увижу ль вновь сквозь темные леса

И своды скал, и моря блеск лазурный,

И ясные, как радость, небеса?

Утихнет ли волненье жизни бурной?

Минувших лет воскреснет ли краса?

Приду ли вновь под сладостные тени

Душой уснуть на лоне мирной лени?

Дионея*

Хромид в тебя влюблен: он молод, и не раз

Украдкою вдвоем мы замечали вас;

Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;

Твой взор потупленный желанием горит,

    И долго после, Дионея,

Улыбку нежную лицо твое хранит.

Генералу Пущину*

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

  Теперь твоя дорога;

Но ты предвидишь свой удел,

  Грядущий наш Квирога!

И скоро, скоро смолкнет брань

  Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань1

  И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

  О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

  Ликуй, им просвещенный!

«Умолкну скоро я. Но если в день печали…»*

Умолкну скоро я. Но если в день печали

Задумчивой игрой мне струны отвечали;

Но если юноши, внимая молча мне,

Дивились долгому любви моей мученью;

Но если ты сама, предавшись умиленью,

Печальные стихи твердила в тишине

И сердца моего язык любила страстный;

Но если я любим, – позволь, о милый друг,

Позволь одушевить прощальный лиры звук

Заветным именем любовницы прекрасной.

Когда меня навек обымет смертный сон,

Над урною моей промолви с умиленьем:

Он мною был любим, он мне был одолжен

И песен и любви последним вдохновеньем.

«Мой друг, забыты мной следы минувших лет…»*

Мой друг, забыты мной следы минувших лет

И младости моей мятежное теченье.

Не спрашивай меня о том, чего уж нет,

Что было мне дано в печаль и в наслажденье,

    Что я любил, что изменило мне.

Пускай я радости вкушаю не вполне;

Но ты, невинная, ты рождена для счастья.

Беспечно верь ему, летучий миг лови:

Душа твоя жива для дружбы, для любви,

    Для поцелуев сладострастья;

Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;

Светла, как ясный день, младенческая совесть.

К чему тебе внимать безумства и страстей

    Незанимательную повесть?

Она твой тихий ум невольно возмутит;

Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;

Доверчивой души беспечность улетит,

И ты моей любви, быть может, ужаснешься.

Быть может, навсегда… Нет, милая моя,

Лишиться я боюсь последних наслаждений.

Не требуй от меня опасных откровений:

Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

Гроб юноши*

. . . . . . Сокрылся он,

Любви, забав питомец нежный;

Кругом его глубокий сон

И хлад могилы безмятежной…

 Любил он игры наших дев,

Когда весной в тени дерев

Они кружились на свободе;

Но нынче в резвом хороводе

Не слышен уж его припев.

 Давно ли старцы любовались

Его веселостью живой,

Полупечально улыбались

И говорили меж собой:

«И мы любили хороводы,

Блистали также в нас