и своих родителей. Ева обнимала ссутулившегося отца и мать, которая сотрясалась от рыданий. Сонная и растерянная, я вылезла из постели и на цыпочках подошла к ним.

По улице ехали немецкие бронированные автомобили, мотоциклы и танки, а за ними шагали строем солдаты в высоких сапогах. Они собирались на площади. Пока последние остатки надежды и свободы исчезали под их сапогами, смешиваясь с грязью, жители нашего города в шоке выстроились на тротуарах, сняли шляпы и со слезами на глазах запели государственный гимн Чехословакии – «Где мой дом». И в моей комнате наша маленькая семья взялась за руки и запела с ними. Вся нация плакала и пела: «Где мой дом? Где мой дом?» Ведь наш дом внезапно перестал быть нашим. Начались годы оккупации.

У отца была назначена деловая встреча в Праге, но он не поехал, а мама не пошла в контору. Мы так и остались сидеть в моей комнате, окна которой выходили на площадь. Войска поредели: отряды разослали по окрестным деревням. Потом мы увидели, как солдат приколачивает табличку к двери моей школы, и служанка пошла разузнать, в чем дело. Вернувшись, она сообщила:

– Войска временно заняли здание школы, несколько дней уроков не будет.

Несмотря на мрачное настроение в доме, перспектива внеплановых каникул меня очень обрадовала, хотя мне было неудобно и совестно, что я испытываю такие чувства, особенно когда я увидела мамино заплаканное лицо. Но все-таки мне тогда было всего десять лет, и я смотрела на мир с невинностью и оптимизмом детства; события того дня вызывали скорее волнение, чем испуг.

Мама не разрешала мне ходить на улицу, но, к моему ликованию, к нам пришла Марта. Набив карманы кусочками сахара, мы пошли в стойло к Ване, а потом забрались по лестнице на сеновал и стали играть с моей кошкой и ее котятами. Соседский мальчик Йирка был единственным евреем в классе, кроме нас, и вскоре присоединился к нам. Мы стали планировать, чем можно заняться, пока школа закрыта, и как потратить свободное время с максимальной пользой, раз нам не разрешают выходить из дома.

Ближе к вечеру в дверь постучали.

– Хайль Гитлер! – произнес незнакомый голос, и немецкий офицер переступил порог. – Мне доложили, что у вас есть большая комната с отдельным входом, – сказал он по-немецки. – Я пришел ее осмотреть. Герру коменданту нужен кабинет.

Мама, весь этот долгий день хранившая относительное спокойствие, теперь не выдержала. Она зашаталась и попятилась прочь от двери.

– Почему именно в нашем доме? Прошу, только не у нас! – взмолилась она. – В городе есть дома богаче и просторнее.

– Ваш находится в самом центре и очень нам подходит. Покажите комнату!

– Идеально, – постановил офицер, осмотрев нашу прекрасную «запретную» комнату, которой отныне предстояло стать запретной для всей семьи.

Покончив с делами, офицер стал вести себя довольно дружелюбно. Он забрал у нас ключ и сказал, что вернется утром, сердечно попрощался, отчеканил «Хайль Гитлер», развернулся на каблуках и ушел.

Мой немецкий был небезупречен, когда родители хотели посекретничать, чтобы я ничего не поняла, они говорили по-немецки. Но я пару лет брала частные уроки, а еще у нас однажды служила гувернантка-немка, так что я примерно уловила суть сказанного.

Хотя я пребывала в растерянности от происходящего и расстраивалась, видя, как опечалена мама, я не могла дождаться, когда можно будет рассказать друзьям, что сам командир этих войск собрался обосноваться в нашем доме. Я ощущала себя важной, но это чувство конфликтовало с раздражением оттого, что незнакомый человек, иностранец и вообще-то враг, имел наглость ворваться в наш дом и заграбастать себе лучшую комнату.

Наутро пришел тот же офицер.

– Герр комендант желает видеть всю вашу семью в своем кабинете, немедленно, – вежливо доложил он.

Когда мы вошли и я увидела герра коменданта, вальяжно расположившегося на стуле во главе стола, где обычно сидел отец, все происходящее вдруг показалось мне глубоко оскорбительным. Его отполированные до блеска сапоги контрастировали по цвету с нашим отполированным до блеска полом, его каблуки впивались в красивый коврик, который мама сделала своими руками, его бумаги были разбросаны по нашему прекрасному столу – одним словом, он председательствовал в нашей комнате и вел себя тут, как король.

– Слышал, вы и ваша семья говорите по-немецки, – обратился он к отцу.

– Верно, – ответил тот.

– Что ж, отныне приказываю говорить в этом доме только по-немецки.

Повисла пауза. Отец взглянул коменданту в глаза.

– Я глава этого дома, – ответил он, – и пока я жив, моя семья и я сам будем говорить по-чешски, а по-немецки мы станем говорить только в вашем присутствии.

Комендант встал, подошел к отцу и плюнул ему в лицо. Отец был ростом метр восемьдесят и стоял прямо, гордо и достойно. Я никогда не забуду этого унижения. Я в ужасе таращилась на отца, не в силах пошевелиться и глядя, как по его красивому лицу стекает слюна.

«Никогда и ни за что я больше не пророню ни слова по-немецки», – поклялась я про себя, и в самом деле с того дня и до сих пор не могу себя заставить говорить на этом языке.

В тот день я начала понимать, что такое нацистская оккупация.

Комендант нас больше не тревожил; через несколько дней он ушел из города, а с ним и большая часть войск. События того незабываемого дня со временем стали казаться дурным сном.

* * *

С присущей детям гибкостью я вернулась к нормальной жизни. Я снова ходила в школу и готовилась к экзаменам, которые должны были состояться в конце года. Шел последний год обучения в начальной школе. В сентябре следующего учебного года я надеялась поступить в среднюю школу в Брандисе, окружном центре, где училась моя сестра. Вступительные экзамены в эту школу собирались сдавать многие мои одноклассники, и я надеялась, что меня тоже возьмут. Я считалась способной девочкой и получала только хорошие оценки. С нетерпением я ждала наступления нового жизненного этапа; каждый день мне предстояло ездить в Брандис на электричке с другими учениками, я надеялась завести новых друзей, мечтала о новой школе и о том, как стану намного взрослее и все будут меня уважать. Вместе с тем я знала, что мне будет очень грустно прощаться со своей маленькой школой, где я провела пять счастливых лет, с ребятами, которые пойдут в местную среднюю школу, с практической точки зрения более удобную, но менее сильную. А труднее всего будет расстаться с моей верной Мартой…

Теперь, вспоминая прошлое, я понимаю, что после вторжения мы все жили как на автомате, будто ждали, что случится дальше, когда закончится обманчивое затишье и разразится буря. Отец вернулся на работу, мама –