Остекленелые глаза его были широко раскрыты, а на губах застыла чудовищная улыбка. Ужасный лик. Труп. Остывший мерзкий труп!

Валя обвел глазами малышей. Видно было, что они заинтересовались его выдуманной историей. Мало того, они поверили ему, приняли всё за чистую монету.

У Вали при виде их оцепенения возникло безумное желание еще пуще напугать малышей, заставить их просто дрожать от страха. И он продолжил:

— Похоронили его на их родовом кладбище неподалеку от усадьбы, а в самом доме устроили деревенский клуб. Пианино поставили в одной из комнат, сделав там красный уголок. Так бы оно и пылилось там, не приедь через пару недель в деревню новая учительница. Так как лучшего здания для школы не нашлось, в отдельных комнатах нового клуба устроили классы. Учительница стала жить при клубе. Места было достаточно. На удивление всех, она замечательно играла, и пианино ей понравилось. Часто после уроков она садилась за него играть. Однажды ночью она проснулась от странных звуков за стеной, как будто кто-то играл. Поначалу она решила, что это балуется кто-то из молодежи, но, взглянув на часы, поняла, что время за полночь, и клуб давно закрыт. Не без боязни прошла она в красный уголок и заглянула туда. Крышка пианино оказалась открытой, а по клавиатуре бегали красные кисти рук, обрубленные по самые запястья. Красные руки…

Валя приглушенно зашептал, увидев, как сжались малыши.

— Красные руки! Представьте: в мягком освещении, на черном фоне пианино — красные руки! Тонкие, длинные, красные пальцы. Они то замирали неожиданно в каком-нибудь месте, то срывались в быстром беге, устремляясь по черно-белой клавишной дорожке.

При появлении учительницы, музыка зазвучала сильнее, громче. Они будто узнали о появлении постороннего, но всё равно продолжали играть. Играли, играли, играли. Длинные, тонкие, красные пальцы. Учительница и не заметила, как утихла мелодия. Она стояла в оцепенении, ни в силах шелохнуться, невмоготу оторвать взгляда от алого кошмара на другом краю комнаты. Наконец, обессиленные или умиротворенные, красные руки осторожно прикрыли крышку пианино и замерли на её черной поверхности. Через минуту свечение их угасло, и весь клуб погрузился во тьму. Красные руки полностью растворились в ней.

Валя замолчал. В наступившей тишине было слышно только звучное треньканье сверчка и скрип висящего на столбе фонаря, который слегка раскачивало налетающим порывом ветра. Деревья готовились ко сну.

— А дальше, Валь? — раздался вдруг голос Валерки. И этот вопрос оказался для Вали таким неожиданным, что он даже вздрогнул и почувствовал, что прежняя уверенность в себе исчезла, и наступила какая-то неприятная полоса, которую актеры обычно называют «вживанием в образ». Но делать было нечего. Валя ощутил, что свести свой рассказ к шутке не сможет, что уже нечто потустороннее начинает довлеть над ним и заставляет продолжать вопреки возникшему страху.

— Дальше? — неуверенно начал он. — Дальше — хуже. Концерты продолжались каждую ночь, в одно и тоже время. Учительница стала просыпаться в один и тот же час, на удивление, не обнаруживая и тени сна. И что-то всегда толкало её идти в ту комнату, смотреть, как бегают по клавишам красные руки, ощущать, как засасывают её те жуткие звуки. Не смея никому рассказать о своих кошмарных ночах, она попыталась узнать хоть о чем-то, что могло натолкнуть её на мысль о появлении странных музыкантов. В том, что это был не сон, она убедилась в первую же ночь, а потом настолько свыклась, что уже ничуть не страшилась и часто, особенно в последние ночи, очарованно заслушивалась льющимися из пианино мелодиями. Она разузнала, что раньше пианино принадлежало бывшему владельцу дома, что он часто играл на нем поздними вечерами, что он умер и похоронен неподалеку.

Будучи очень суеверной и веря в существование души после смерти, она решила, что вероятнее всего на том свете бывшему помещику не хватает единственной земной радости — музыки, поэтому он продолжает приходить сюда ночами, играть и наслаждаться своей игрой.

«Через сорок дней, — сказала ей одна древняя старушка, — душа его успокоится и уйдет в мир иной. А пока она мается, бродит по старым местам, прощается с прежними чувствами. И беда, если она возненавидит всё, что так или иначе помешает ей в этом или попытается отнять у неё последнее, что осталось от этого мира». А был это уже тридцать пятый день, как отпели помещика. Дождаться последних пяти, казалось, нет сил. Учительница перестала совершенно прикасаться к пианино, но также ночами вставала, шла в красный уголок и слушала, слушала, потому что не могла ни заткнуть пальцами уши, ни вообще пошевелиться, не то, что уйти или убежать. Власть красных рук, власть невероятной силы была во сто крат сильнее её.

В ту же ночь, как учительница вернулась от старухи, звуки были еще резче, еще громче. Они уже не были такими чарующими, как прежде, а жуткими, режущими слух и сдавливающими сердце. «Что-то должно случиться. Непременно», — подумала учительница, не предполагая даже что. Упав в постель, она мгновенно уснула, и снилось ей, что один из её учеников, именно тот, чьей семье достались остатки вещей покойника, стал тонуть. Захлебываясь, взмахивая руками, он пытается выбраться на берег, но что-то неумолимо тянет его на дно, тянет, не отпуская. И снилось, как взмахнул он в последний раз вверх руками и быстро погрузился в воду, оставляя после себя на поверхности лишь расходящиеся круги да лопающиеся то тут, то там воздушные пузыри.

На рассвете учительница подхватилась, оделась и, не взирая на раннее утро, помчалась к дому своего ученика. На её судорожный стук открыла мать мальчика, сильно удивилась, сказала, что её сын спит, что всё с ним нормально, и спросила, отчего такие страхи. Учительница в ответ только настоятельно попросила никуда мальчика после школы не отпускать и, ничего больше не объясняя, убежала. В тот же день мальчик утонул. Мать его набросилась на учительницу: «Зачем, почему?» Что могла она ответить? «Не знаю, не ведаю, не объясню». Кто мог догадываться, как было тяжело ей, как мучительно, — неизвестно отчего.

А красные руки еще играли, и до сорокового дня оставалось двадцать шесть часов, каждый из которых был часом мучений, боли и неизвестности. На тридцать девятый день учительница решила отнести на могилу покойника цветы. Ей казалось, что того можно умилостивить.

На кладбище она пришла спокойная, уверенная, с букетом алых роз. Разыскала его