— Не видела…

— Ну, вот видишь! Какой-то там тетушке, подслеповатой, что-то такое привиделось, какие-то мужики вроде бы затолкали в машину человека, издалека похожего на этого… как его звали-то?

— Карл, — подсказал Данилин.

— Во-во, Карл. Имя-то какое-то не английское.

— Джули пишет, он был австрийцем по происхождению…

— Да хоть швейцарцем! И что? Из-за этого мы сейчас все силы на журналистское расследование бросим? Расследование чего, собственно?

— Ну, если ты действительно все в письме поняла, Оля, то там есть кое-какие оригинальные моменты и странности, которые заставляют предположить…

— Да нечего там понимать. И предполагать нечего. Мой тебе совет: не позорься ты в глазах коллектива, а то весь рейтинг на этой дурацкой истории растеряешь.

— Оля, не преувеличивай, пожалуйста! Никто чрезмерные силы на расследование бросать не собирается. Но поинтересоваться у пары компетентных людей можно.

— Они поднимут тебя на смех, вот увидишь! Послушай моего совета: в корзину, в корзину, в корзину — и немедленно!

Под столом у Данилина стояла весьма вместительная и видавшая виды плетеная корзинка для бумаг, в которую умещались и прочитанные за день газеты, и ненужные письма, и всякие другие бумажные отходы. Считалось, что она сплетена каким-то хитрым способом из особым образом обработанного, сверхпрочного дерева, а потому и сохранилась с довоенных времен. Кто-то даже пустил слух, что она когда-то принадлежала самому Бухарину, и Данилину нравилось в это верить. А потому, несмотря на ее весьма потрепанный вид, он ни в какую не соглашался заменить корзинку на что-нибудь более современное.

Вся редакция об этом знала, а потому было в ходу выражение «в бухаринскую корзинку» или даже просто «к Бухарину». Что означало: главный материал зарубил, не пропустил заметку или не разрешил статью печатать.

— Отправь эту чушь к Бухарину, Алеша, и займись лучше выборами, — подвела итог Ольга и протянула ему письмо с таким брезгливым видом, будто ей даже держать в руках его было противно.

Чем сразу же напомнила Данилину Татьяну. Но только у той процесс прошел в обратном направлении — от брезгливого недоверия к живому интересу. Но вот как раз Таню лучше было бы сейчас не вспоминать.

— Ну ладно, ладно, может, ты и права, — примирительно сказал Данилин.

— Права, права, не сомневайся!

И точно выключатель в ней повернули: Ольга словно опять потеряла всякий интерес и к Данилину, и к письму, и к кабинету. Снова смотрела в окно, молчала. Наконец точно опомнилась. Сказала:

— Ну, я пойду Прагу оформлять?

— Иди. Только с Игорем сроки согласуй, а то я не знаю, как у него там с графиком дежурств.

Ольга встала, отодвинула стул, повернулась и пошла к двери, но даже эти самые простые движения были так грациозны, так естественны, как это бывает только у молодых, сильных, красивых животных. Данилин смотрел ей вслед не таясь и попался: у самой двери Ольга вдруг обернулась. Что-то, кажется, мелькнуло такое в ее взгляде: то ли удивление, то ли презрение, то ли злорадство. То ли все, вместе взятое. А может, это Данилину только показалось. Просто посмотрела сотрудница на прощанье на начальника — не передумал ли в командировку отправлять? И ничего больше. А он-то развоображался…

— Пока, — сказал Данилин вдруг охрипшим голосом.

Но этого она, впрочем, уже не слышала, дверь-то уже закрылась.

День был, как всегда, полон суеты, бессмысленных препирательств и бесконечных телефонных переговоров — даже при том, что Валентина замечательно фильтровала звонки. К тому же пришлось разруливать конфликты: заведующего корсетью с экономическим отделом и международников — с секретариатом. Экономотдел как-то не так напечатал две последние заметки казахстанского корреспондента, а Игорь снял скучнейший материал великого борца за мир. Мало того что международный отдел ярился, так еще и сам лично великий гуманист обрушился на Данилина по «вертушке». «Я, — кричал он, — никогда больше не напишу вам ни строчки и всем друзьям с вами дело иметь отсоветую!» Данилин же держал себя в руках, извинялся холодно-сдержанно, но позиций не сдавал и про себя думал: «Ну и славно, ну и оставь нас своим вниманием, индюк надутый».

Почему он, Данилин, вечно должен отдуваться за чьи-то чужие решения? Должность у тебя такая, вот почему, за это тебе деньги платят, и немалые, говорил в таких случаях Игорь и был, конечно, прав. Теперь я кто угодно, только не журналист, думал Данилин. Административные дела, да, экономика газеты, еще как, ну и вот дипломатия — вверх, вниз и во все боковые стороны, это сколько угодно. А журналистика? Ну, разве что совсем чуть-чуть.

Вот, наверно, почему еще история с письмом казалась такой притягательной — все же она относилась напрямую к добыче материала. И какого материала!

Между летучками и собраниями пробился к Данилину Миша Филатов — военный корреспондент. Когда-то он был прикреплен к «Вестям» от Главпура — политического управления Советской Армии. Когда Главпура, вместе с КПСС, не стало, Миша должен был сделать выбор — либо возвращаться в армию с весьма смутными перспективами, либо уволиться и остаться в газете. Элементарный здравый смысл подсказывал второе. Но помимо материальных соображений, Мише вообще вольная штатская жизнь в «Вестях» пришлась по душе, а он в свою очередь понравился коллективу — легким, незаносчивым характером, грубоватым чувством юмора, работоспособностью. Его связи в военной системе, в том числе в разведке, были очень газете полезны. Ну а политические взгляды… Не был, конечно, Михаил записным либералом, вовсе нет, но и на идеологию не был заморочен, смотрел на это дело легко, как на нечто факультативное. «Есть же у нас свобода вероисповедания? — говаривал он. — Ну и пусть себе каждый верит во что хочет, хоть в коммунизм, хоть в антикоммунизм, хоть в бабаягизм, да на здоровье! Главное, чтобы это делу не мешало, а также здоровому питанию и умеренному, но регулярному употреблению коньячка и водочки!»

Иногда Данилину казалось, что Миша отчасти прав. Кто знает, может, далеким потомкам наши идеологические распри тоже покажутся чем-то столь же абстрактным, как нам сегодня средневековые споры вокруг каких-то церковных догматов и ритуалов. А ведь жившим в ту пору их идеологическая борьба тоже представлялась чем-то сверхважным, вопросом сути бытия, жизни и смерти. И в самом деле из-за этих различий убивали, сжигали живьем, кончали с собой.

В тот день Миша пришел напомнить об обещанном повышении зарплаты — ведь он фактически работает как спецкор. А получает чуть ли не как стажер. Раньше это все компенсировалось надбавками за звание и за выслугу лет. Но теперь-то на гражданке, и при мизерных гонорарах, стало тяжко семью кормить…

Данилин обещал вернуться к вопросу о Мишиной зарплате, но заодно решил письмо ему показать. Миша учил английский в школе, а потом еще продолжал в Военно-политической академии. Но практики у него не было. Вдобавок он никогда не сталкивался с рукописными текстами. А потому, читая, долго морщил лоб, шевелил губами, хмуро смотрел в окно, что-то вспоминая. Потом говорил: а это что за слово? Что-то почерка не пойму. Или: ага, это киднеппинг, это ежу понятно… Ну, КГБ, он и в Африке КГБ… Кей-Джи-Би по-ихнему… А вот это что? Аунт? Онт? Тетушка, при чем тут, к ляду, какая-то тетушка? А вот это что за слово? Хевиз какие-то… Крепкие такие ребята, да? А я, стало быть, тоже могу под таким названием фигурировать? Я что — «хеви»? А я думал, я — чмо, то есть этот, мачо… Ну, то есть я и то и другое, я же в Зеленограде живу… А это еще что такое — фагз? Ну да, звук межзубный — сроду я не мог язык так просовывать — гадость вообще… И зачем, спрашивается, так над речевым аппаратом издеваться?