новой системы письма. Мало того что здесь подхватывается барочная эмблематическая формула (катрены соответствуют pictura, а терцеты subscriptio[3]), но и содержание разговора – динамика рефлексии. И мы наблюдаем не только разветвления одной и той же темы, а полемизирование с предшествовавшими размышлениями, спор с самой собой. Всё это можно рассматривать на разных уровнях: безрифменная, без ясного метра, хотя и ритмизованная, сдержанная поэтическая речь «Стихотоворения о смерти» сменяется жёсткой метрической схемой и взволнованными интонациями. Но волнение это передаёт не одно какое-то случайное состояние, а семиозис «я», раскрытие и цветение знаковой системы. Это и Ангел света и Смерть. И бабочки, которые одновременно и знаки и символы – скажем, умершие близкие. Но метафизическое возникает только на уровне метафоры. «Реальность» бабочек в реальном мире (долина Брайчина – реальный топоним на карте Европы, на границе между Грецией и Македонией) редуцируется дважды: до химических соединений и до оптических явлений. Содержанием их наделяет автор, задающийся вопросом о существовании объективно данного смысла жизни. Не есть ли чередование смерти и рождения всего лишь «печаль симметрий»? Всего лишь рифмоидная структура без особого содержания? Когда одно объясняется и производится через другое, как эмблема в барокко, из которого лучше всего мы вынесли урок vanitas vanitatis? Как считают многие комментаторы, Кристенсен, следуя за развитием своей мысли, приходит к решающим словам в X сонете. (Чисто математически это как бы терцет высшего порядка, то есть десятый сонет в венке сонетов, состоящем из 14 сонетов, плюс магистрал, как из 14 строк состоит один сонет, что соответствует subscriptio.) Речь идёт о Радужницах, которые в период окукливания становятся похожими на листья ивы, становятся «изображением», именно поэтому говорится, что гусеницами они поедают свой собственный образ, те самые листья ивы.

Я видела, как жрали образ свой,

и, в форме куколки, уж без движенья,

подвешенные, группами, с листвой

суть подменили – став «изображенье».

Эта подмена запускает мерцание причины и следствия, как это часто бывает в биологии, мерцание внутреннего и внешнего, образа и оригинала, предмета и изображения, жизни и смерти. Эту подмену автор называет «воровством» и решает быть с миром не менее хитроумной / изворотливой. Она видит в бабочках любимых умерших. В этом, как ни странно, нет ни упования на Абсолют, ни на «Deus ex machina», ни на чудо. Более того, божественное пародируется в образе бабочки Арлекина, этакого трикстера, достающего мир из рукава жестом фокусника, как обманку. В ответ на такие «фокусы» автор метафорически преображает мир. Нет никаких иллюзий, Смерть глядит на тебя с крыльев бабочки, и это человек смотрит сам на себя, словно в зеркало. Здесь полемика со «Стихотворением о смерти»:

и вот всякий раз

 когда видишь себя в зеркале

   смотришь смерти в глаза

    и не плачешь

Но если бы не было жизни, видимой благодаря Ангелу света, благодаря ярким пятнам «исполненного мгновения» (Эрнст Блох), не было бы ни образа, ни изображения. У автора есть язык, его реальность побеждает смерть.

Перу Ингер Кристенсен принадлежат и две детские книги: «Большое путешествие в неизвестность» («Den store ukendte rejse», 1982) и «Микель и весь его зверинец» («Mikkel og hele menageriet», 1990), а также несколько пьес, вошедшие в книгу «Зимний вечер в Уфа и другие пьесы» («En vinteraften i Ufa og andre spil», 1987).

Ингер Кристенсен умерла в 2009 году в возрасте 73 лет.

В книгу вошли переводы полного корпуса стихов и двух книг эссе.

Стихи

Свет

(Lys, 1962)

Когда стою

Когда стою

одна – и снегопад

начинаю понимать

что я – часы

а иначе б вечности

тщетно тут кружить

С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи

С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи,

опираясь на ржавые поручни,

добираюсь до щеки и плеча,

пробираюсь нежно к больному месту:

железо и мясо.

    Прочее – знамёна,

молча, плеща, вопрошая – вне и во мне,

в царстве ночи, в царстве разума:

         умерла?

кладу руку на

дрожащий лик ночи,

соскребаю немного ржавчины со своей щеки.

Что есть моё мёртвое в трещинах тело?

Муравьям нечего делать в снегу.

Нет стихи стихи стихи есть моё тело.

Я пишу вот: что есть моё тело?

И муравьи перемещают меня бесцельно:

к совам… слово за сло́вом… к совам.

В диком одиночестве гор

В диком одиночестве гор

натягиваю хвойное одеяло

на себя. Мрак ощетинившись на краю

немедленно

впивается иглами

неизведанное во мне

открывая открывая

Но не печальтесь обо мне

не печальтесь о том, что вам всё бродить

туда-сюда в одиночестве

Моё время заржавело

Мои стихи сошли

с вашей протоптанной муравьиной тропы

Не печальтесь Глубже целует

жизнь моё юное стихотворение

Насмерть ползает оно по мне

над под и сквозь меня

Стихотворение убитая надежда

Водяная корка

Водяная корка

взрезает сама себя

льдом

Зимнюю лодку

спугнули

на сушу

Под кожей

защищается

сердце

Зима

Зима в этом году много чего вынашивает в себе

берег уже окоченел

всё станет одно станет одно в этом году

крылья и лёд станут одно в этом мире

всё изменится в этом мире:

лодка услышит свои шаги по льду

война услышит свою войну на льду

женщина услышит свой час на льду

час как родить на мертвецком льду

зима много чего вынашивает в себе.

Вынашивает дома города

вынашивает леса облака

горы ущелья страх

сердце – детей – конец войны

Зима в этом году много чего вынашивает в себе

руки уже окоченели

в доме слышится детский