«Этюды в аэропорту» — это была первая рукопись Пенна. Он отнес рассказы в копировальную мастерскую и отдал распечатать их и переплести в черную папку со спиралью, но консультант по профориентации все равно отказался засчитать блуждание по аэропорту и придумывание небылиц за практику. И все же Пенн научился тогда гораздо большему, чем вычитывая рекламные объявления для «Рокавей Газетт» — этим он занимался следующим летом. И написал куда больше текста.

Так что читать и писать в комнате ожидания больницы, где работала Рози, было для него тем делом, к которому он готовился давно: множество плачущих людей, много пафоса, высоты трагедии, высоты облегчения, которые очень сильно смахивали на высоты трагедии, и много тех странных парадоксов, которые он наблюдал в международном аэропорту Ньюарка, составляющих самую суть литературы: даже когда то, чего ждут люди, может стать худшими (или лучшими) известиями в их жизни, даже когда ожидание отягощено смыслами и последствиями, ждущие люди все равно превращаются в капризных детишек, нетерпеливых, насупленных и до багровых пятен на лице ярящихся на торговые автоматы, выдавшие не тот товар, детишек, не умеющих разговаривать вполголоса. Казалось бы, люди в больничной комнате ожидания должны быть друг другу соратниками, братьями по духу, как вместе тянущие лямку солдаты, согражданами опустошенного, истерзанного мира. Но нет, большинство старалось не смотреть друг другу в глаза и всякий раз испускали громкие пассивно-агрессивные вздохи в сторону тех, кто имел наглость первым привлечь внимание медсестер.

Пенн ухаживал и занимался, наблюдал и слушал, делал заметки для рассказов. Читал. Писал. Рози выходила каждые пару часов, иногда заляпанная кровью, иногда — рвотой, всегда растрепанная, обессиленная и с покрасневшими глазами. Всегда порозовевшая. И всегда радующаяся при виде его вопреки всем своим возражениям. А их было много. Разве тебе здесь удобно? Стулья жесткие, еда ужасная. А ты знаешь, сколько микробов в приемных покоях больниц? А ты понимаешь, как странно в этом месте читать литературную теорию? А разве я не говорила, что у меня нет времени на бойфренда? Может, поедешь домой и поспишь? Хоть одному из нас следовало бы высыпаться. Разве твоя гостиная не предпочтительнее? Ведь очень невелика вероятность, что сюда привезут кого-то с пулевым ранением.

Поначалу Пенн не желал писать о больных детях и их больных родителях, о детях, пострадавших от рака, и сердечных болезней, и аварий, и бытового насилия, и о родителях, страдающих из-за больных детей. Больные дети попирали всю известную ему теорию нарратива. В умирающем ребенке не было ничего искупительного. О ребенке, поступившем с пулевым ранением или побоями, нельзя было узнать ничего такого, что оправдало бы убийство или избиение этого самого ребенка. Вот что всегда бесило его в «Ромео и Джульетте» — та финальная пошлость, мол, по крайней мере, кровной вражде положен конец, и враждующие семьи сошлись вместе, словно это каким-то образом оправдывало потерю детей-подростков. Словно Ромео и Джульетта были готовы умереть, только бы родители помирились.

Когда однажды ночью Рози выползла в приемный покой, едва пробило час, и рухнула на стул рядом с ним, слишком измотанная, чтобы ощущать хотя бы удивление, не то что благодарность за то, что он все еще сидит там, Пенн мягко взял ее за руку.

— Ромео и Джульетте было насрать с высокой колокольни, помирятся ли их родители.

— Конечно.

Глаза закрыты. Возможно, она даже не слушает.

— Более того, Ромео и Джульетта думали, что это даже как-то сексуально, что их предки ненавидят друг друга.

— А кто бы не думал?

— Они не были готовы погибнуть, чтобы положить конец кровной вражде. Они были готовы сделать что угодно, чтобы жить. Джульетта умерла, чтобы они могли жить. Ромео убил, чтобы они могли жить.

Рози кивала.

— Это ты к чему?

— Ничего хорошего не может выйти из того, что ребенок болен.

— Нет.

— Нет ничего такого, что сделало бы недуг делом справедливым или хотя бы стоящим.

— Нет.

— Это неоправданно с точки зрения нарратива, — пояснил Пенн.

— Вот прямо удивляюсь, как мало здесь, в больницах, теории нарратива, — отозвалась Рози. — Должно быть, твоя — это вся, какая есть.

— Тогда хорошо, что я здесь, — сказал Пенн.

Однако истории из приемного покоя были не единственными. Спустя несколько ночей Рози приехала на смену и обнаружила, что Пенн уже расположился в комнате ожидания. Он лихорадочно набирал текст на ноутбуке и даже не поднял глаз, когда она прошла рядом, собираясь на обход.

— Придумал новую теорию нарратива? — поинтересовалась она, пробираясь мимо.

— Новый жанр, — он едва поднял голову. — Сказки.

— Конечно, — кивнула Рози. — Потому что в сказках с детьми не случается ничего плохого.

Смена длилась двадцать восемь часов. Пенн сидел и писал все это время, час за часом. Ближе к рассвету они сделали перерыв на кофе и завтрак. Пенн перепробовал кукурузные чипсы всех вкусов, что имелись в торговом автомате. Когда на следующую ночь она вышла, переодевшись в уличную одежду, но с чем-то устрашающе липким в волосах, он уже закрыл ноутбук и писал заметки о путешествии, совершаемом в «Путешествии Пилигрима», на полях книги.

— Пойдем, — сказала Рози.

Пенн поднял голову. Глаза у него тоже припухли. Должно быть, он задремывал между словами.

— Куда?

— Ужин, — ответила Рози. — Потом постель.

И сразу проснулся.

Они поехали в закусочную «Еда и Бурда». Несмотря на то что кофе там более чем соответствовал названию, в нем подавали лучшие вафли, какие можно было найти ночью в городе. Рози рассказывала о пациентах. Она говорила об учебе, о коллегах-ординаторах, о лечащих врачах, о медсестрах. Говорила о различиях между медицинской школой и медицинской практикой, между тем, как представляла себе профессию врача, и тем, какой она была на самом деле, между учебниками анатомии и реальной анатомией.

— А чем ты занимался? — спросила она.

— Тем же самым.

Пенн старался говорить как можно меньше, ему нравилось слушать, как говорит она. И он слишком устал, чтобы вести в разговоре.

— Тем же самым? — Рози старалась говорить как можно больше. Это не давало ей уснуть прямо за столом. — Верно, в последние дни ты проводишь в больнице много времени, но я не уверена, что это дает тебе квалификацию для лечения пациентов.

— Не лечить пациентов. Думать о разнице между учебой и практикой, учебниками и жизнью. О том, какими ты представляешь себе разные вещи и каковы они на самом деле.

— Ты все в жизни превращаешь в метафору?

— Как можно больше, — признал Пенн. — Так что теперь?

— Постель.

Важно было удержать совершенно нейтральное выражение на лице. Он заморозил глаза, и брови, и губы, и рот, и щеки. Изо всех сил постарался впасть в кому.