Однако проснувшись, они начали совсем с другого.

— Когда мы в прошлый раз обсуждали этот вопрос, — услужливо напомнил Пенн, — ты сказала «потом посмотрим».

— Ну, так давай смотреть, — ответила она.

Одним из непреходящих проявлений иронии в их отношениях было то, насколько хорошо ординаторское расписание подходило Пенну. Даже после того, как удалось ее уломать, он продолжал окапываться в комнате ожидания, читал, писал, рассказывал по частям истории во время передышек между пациентами. С радостью спал, когда спала она, и бодрствовал, когда она должна была бодрствовать. Ближе к концу этих тридцатичасовых смен она отдала бы что угодно — скажем, место в учебной программе, карьерные перспективы, глазные яблоки и даже Пенна — за восемь часов сна. И знала в глубине души, что, если бы они поменялись ролями, она уютно лежала бы в своей кроватке дома, в то время как он нечеловечески много работал бы — дни, и ночи, и снова дни напролет.

Это была хорошая подготовка к воспитанию детей, хотя, конечно, это пришло ей в голову годы спустя. В какой-то момент посреди бессонного, прерывистого первого месяца жизни Ру она задумалась, каким эффективным оказался этот метод отбора — вид на жительство в больничной комнате ожидания. Вот был муж, который, она знала, будет вставать каждые два часа к ребенку посреди темной ночи. Вот был партнер, который проснется ни свет ни заря ради завтрака с первым и вторым детьми, пусть накануне и не спал до первых петухов с третьим и четвертым. Она выбрала его не поэтому. Но и эта причина не была такой уж ужасной.

Теперь, по прошествии стольких лет, в послеполуночные больничные часы она оказывалась совершенно одна, и никто не рассказывал сказок. Со времен ординатуры миновали годы — чудовищный ковер и неудобная мебель с тех пор менялись снова и снова, — но она до сих пор выходила из вращающихся дверей в комнату ожидания и в течение одного удара сердца искала взглядом лицо Пенна. Это была одна из маленьких странностей места: она осталась работать там же, где стажировалась. Люди, трудившиеся там десятилетиями, по-прежнему думали о ней как об ординаторе, каковы бы ни были ее должность и достижения. То, что оставалось прежним, всегда перевешивало то, что чередовалось, и назначалось, и менялось. Отсутствие Пенна на стуле в углу комнаты ожидания, несмотря на его постоянное присутствие в доме, семье, постели, жизни, никогда не мешало ей на секунду замереть.

Остаться — это было еще одно, на что ее уговорили. Уроженка Аризоны, она и близко не была готова к февральскому Висконсину. Ее машина, замерзавшая во втором семестре, казалась четким знамением, что ей, человеческому существу, наверное, не стоило никуда ездить. Она едва не завалила эндокринологию, пропустив слишком много лекций, и не потому что хотела прогуливать занятия, а потому что не могла заставить себя выйти из дома. Она была «визуалом»: закрывала глаза, чтобы представить схемы нервов, и раскладки скелета, и рисунки мышц. Однажды утром, идя от парковки к экзаменационной аудитории, она слишком долго держала глаза закрытыми, и ресницы намертво смерзлись. Рози поклялась убраться из Висконсина в ту же секунду, как получит диплом.

Но уж больно хороша была программа. Учителя хотели, чтобы она осталась, хотели работать с ней, и это было чересчур лестно, чтобы сказать «нет». Пенну нравилась комната ожидания. Ее уговаривали остаться, и она осталась. Только на годичную стажировку, твердила Рози. Просто годик отработать лечащим врачом. После этого она станет неуговариваемой. После этого все равно придется ехать в какое-нибудь другое место ради расширения опыта, в другую часть света, где она будет нарабатывать профессионализм не только на обморожениях, ампутированных пальцах ног и идиотах, примерзших к своим удочкам.

Но Ру, за которым последовал Бен, за которым последовали Ригель и Орион, положили конец и этому плану, ибо дети — враги всяких планов, а также всего нового, кроме самих себя. В Висконсинском университете знали ее отношение к работе и послужной список — и подумаешь, ну, берет она очередной отпуск по беременности и родам, подумаешь, ну, не может она в последние месяцы даже протиснуться между койками, а все предшествующие месяцы не может поднимать пациентов, да и вообще почти ничего поднимать, подумаешь, что случаются такие утра, когда ее слишком тошнит, чтобы работать, и такие ночи, когда она берет выходной по болезни, потому что единственное место, в котором больше микробов, чем в больнице, — это начальная школа! Она же стóит того. Но никто за пределами больницы Висконсинского университета этого не знал. И поэтому она осталась.

И да, она того стоила. В ту ночь, когда происходило становление Клода, она поймала легочную эмболию, маскировавшуюся под боль в спине, подростковую беременность — или, если хотите, тяжелый случай отрицания и крайнего самообмана, — маскировавшуюся под синдром раздраженного кишечника, инсульт, маскировавшийся под «наверное, ничего страшного, но язык как-то странно ворочается», и ординатора-первогодка, маскировавшегося под знающего хирурга-консультанта. Это было еще одно, к чему ее подготовило воспитание сыновей: разгадывание загадок. Еще она в ту ночь ждала родителей вместе с маленькой девочкой, которая упала с лестницы во время вечеринки с ночевкой у подруги. У нее болели нога и рука, но Рози знала, что плачет она не поэтому. А потому, что ей было одиноко и страшно. Родители воспользовались возможностью на один день уехать из города, так что до их возвращения оставалась пара часов, а у хозяев вечеринки был полон дом шестилетних девочек, к которым нужно было вернуться. Плачущие маленькие девочки, даже те, которые точно выздоровеют и чьи родители уже в пути, надрывали Рози сердце так, как никакие другие случаи. Смертельно больные, мучимые болью, которую она не могла унять, те, для кого она ничего не могла сделать, те, кого она вынуждена была отпустить, — никто из них не поражал ее душу так, как маленькие девочки. Так что, когда через час после звонка в отделение транспортировки больных никто оттуда так и не явился, она сама повезла девочку на рентген. Рентгенолог позволил ей остаться с пациенткой, чтобы ребенку было кого держать за руку, хотя в кисти обнаружилось всего лишь растяжение, берцовая кость оказалась с надломом по типу зеленой ветки. Узнав это, Рози поняла, что еще нужно сделать для девочки, и дала ей обезболивающее, три овсяных печеньица и развеселила. Вот кем была Рози в ночь становления Клода: мамой, женой, врачом неотложной помощи, разгадывательницей загадок. И еще утешительницей маленьких девочек. И помощницей рентгенолога.

Она знала, что причина не в этом. Но все равно гадала: а может, таки в этом?

В ту ночь, когда происходило становление Клода, пока его и Рози обрабатывали рентгеновскими лучами, Пенн был дома: укладывал детей спать. Этот процесс был упражнением из области теории хаоса. Ру любил понежиться в ванне, а Ориона, который полагал, что всем мягким игрушкам Бена понравится нырять с маской в ванне, купание только раздражало. Бена удалось умиротворить теплым молоком, зато Ригель захлебнулся, и оно пошло через нос, когда Ру пробежал через кухню в одном полотенчике (причем только на плечах), горланя песню: «Пенисме-е-е-ен! Умеет скакать по высотным зданиям… в основном благодаря сильной мотивации не нанизаться на громоотвод!»