состарилась, и он состарился в ней. До пенсии ему остался всего лишь год, как-нибудь дотянет.

— Это деревня, коллега, — повторил он снова, но не очень уверенным тоном.

Тане было искренне жаль его. С чего она взяла, что он неискренний, злой? Ведь это просто старый, уставший человек. Он не достиг своей цели, большой, прекрасной цели своей жизни, это, должно быть, горько и больно.

— Что-нибудь придумаем, — сказала она и ободряюще улыбнулась ему.

Не печальтесь, пан директор, вы еще доживете до той поры, когда в Лабудовой вырастет новая школа. Хоть и на пенсии, но доживете.

Правда, пока новая школа — всего лишь мечта, манящее видение. Сегодняшний наш день — вот эта развалюха с осевшими стенами, рассохшийся шкаф, полный жалкого хлама. За неделю, за две школу не построишь, но учебными пособиями можно будет разжиться и в такой срок.

Я напишу своей бывшей директрисе, пусть пришлет нам что-нибудь из своих кабинетов. Необязательно новое, сойдет и старое для начала. Книги мне пришлют друзья из Братиславы — я им напишу, почему бы и не попросить для такого дела, ведь не для себя же.

А еще давайте сходим в местный комитет к Янчовичу или Гривке, я верю, что они нам не откажут, во всяком случае не Гривка, это ведь хороший парень, не правда ли? Такой порядочный, добросовестный, он нам поможет. Он ведь тоже был вашим учеником?

* * *

Милан носился по деревне на велосипеде, развозил членам партячейки какие-то конверты от Эрнеста. Таню он оставил напоследок — не нарочно, просто так вышло.

— Почта! — крикнул он под окном.

— Спасибо, связной! — раздалось изнутри. Из окна высунулась маленькая белая рука и взяла конверт.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Милан круто развернул велосипед и чуть не врезался в Силу.

— Ты что здесь делаешь? — удивился Милан.

— Тш-ш! — зашипел на него Сила. Он взял Милана за локоть и потащил его к окну: — Загляни, только осторожно.

Милан посмотрел сквозь редкую занавеску.

Таня сидела за столом и ела яичницу с хлебом. Над расписной чашкой поднимался пар, то ли от чая, то ли от горячего молока.

— Ну и что? — пожал Милан плечами, когда они выходили со школьного двора. — Сделала себе яичницу и ужинает.

— Осел! — буркнул Сила. — Ходишь к ней, а ничего не замечаешь. Она ведь только и ест, что яичницу, ну, чашку молока выпьет с хлебом. Понимаешь? На обед и на ужин яичница да молоко, молоко да яичница, никогда ничего путевого себе не сварит, как она только выдерживает?

Милан задумался. Яичница — вещь не такая уж плохая, он сам может в один присест проглотить яичницу хоть из пяти яиц, но если есть ее изо дня в день, она бы ему живо опротивела, хоть он и не разборчив в еде.

— А почему она ничего себе не готовит?

— Осел! — повторил Сила. — А когда? То она в школе, то на этих собраниях.

— Тогда почему она не столуется у кого-нибудь, как другие учительницы? Гомбарова ходит к Буханцам, Лесковская, которая первачков учит, — к Грызнарихе. И она бы тоже могла.

— Осел! — отвел душу Сила в третий раз. — Думаешь, кто-нибудь позовет Танечку столоваться? Подохни она с голоду, они бы только радовались, гады.

Милан кивнул. Да, лабудовские хозяйки попритихли, уже не грозятся проучить Таню, но злобный интерес к маленькой учительнице остался. Бабы только и ждут подходящего случая, чтобы сорвать свою злость.

Милан с Силой слонялись по Верхнему концу села, пинали камешки на дороге и думали, что им сделать, чтобы Таня не захирела от этой вечной яичницы.

Они перебрали по порядку всех хозяек, у которых можно было бы столоваться. Грызнариха? И думать нечего. Та больше всех выступала против учительницы, она и к директору ходила, чтобы он написал властям. Грофичиха из усадьбы или Буханцова не возьмут партизанку. Агата Балажова, у которой муж машинист, приходится Силе теткой. Готовит она отлично, недаром ведь служила в городе у господ.

— Она не возьмет, — сказал Сила. — Не захочет ссориться с богатеями. А то дядя может остаться без работы.

Смеркалось. На Лабудову опустился теплый сентябрьский вечер. Ветерок доносил с Горки запах чистеца, цветущего на стерне, и мешал его с запахом зреющих яблок на загуменьях.

Сила поднял голову, принюхался, втягивая в себя воздух.

— Хоть яблок ей нарву. У Моснаров ранет что надо.

— Она не возьмет, — сказал Милан.

— Она и знать не будет, от кого это. Заброшу яблоки ей в окно и убегу.

— Валяй! — пробормотал Милан и вздохнул: «Спасут Таню твои яблоки, как же! Ей другое нужно: настоящие обеды и ужины, каждый день, ведь и мама говорит, что без горячей, свежей пищи недолго и ноги протянуть. В самом деле, мама…» — Слушай, ведь моя мама могла бы готовить для Тани!

— Вот видишь! — выдохнул Сила и яростно лягнул ногой камешек. Хорошо, что уже темно и Милан не видит его лица, не догадывается, как завидует ему Сила.

Миланова мама может готовить для Тани, а моя — нет. Мы бедняки. Господи боже, почему же мы такие бедные?

Они прикидывали и так и этак, и всякий раз выходило, что Гривкова могла бы готовить для учительницы. Она ничего против Танечки не имеет, во всяком случае Милан ни разу не слышал, чтобы мама сказала о ней худое слово. И даже наоборот. Когда женщины в пекарне стали возмущаться, что вот, мол, приедет разведенная баба, от которой сбежал мужик, Гривкова за нее заступилась: «Всякое бывает у людей, может, она и не виновата ни в чем. Мужики бывают те еще, а ты, жена, знай помалкивай да слезы утирай».

Миланова мама не такая, как другие хозяйки. Она пекла хлеб для партизан, уйму хлеба, это даже заметил Вилли — немец, который квартировал у них, и он не выдал ее только потому, что сам был сыт войной по горло. Когда сюда пришел фронт, она целых две недели кормила русских. Муку и мясо они приносили сами, а все остальное она давала из своего и ни словом не пожаловалась, хотя всегда была расчетливой хозяйкой.

Немцев, которые были у них на постое — Фреда, Вилли и старого беззубого Ганса, — она тоже не раз звала пообедать или поужинать. Эрнест считает, что она хотела задобрить их, чтобы они не допытывались, куда она носит хлеб и картофель каждую среду. Но Милан убежден, что она просто не могла смотреть, как они глотают голодные слюни. Такая уж она — не может видеть голодного человека.

— Я ей