его поморщиться, он резко крикнул вдогонку, вдруг вспомнив:

— Осторожно с пузырьками! С ядом шутки плохи. Разбившиеся немедленно упаковать и уничтожить. Окна! Окна! Распахни все!

— Простынете, Генрих Гершенович.

— К чёрту! Зато не подохнем! Там есть такие, что убивают одним запахом! — Он уронил голову на руки, безвольно расползшиеся по столу. — И коньяка, коньяка мне…

Безумные глаза его блуждали по кабинету, будто всё ещё кого-то выискивали.

— Может, с Булановым повременить? — подоспел с бутылкой коньяка курьер.

Ягода не ответил. Торопливо выхватил бутылку из его рук, запрокинув голову, жадно припал губами к горлышку.

Вытер губы рукавом, отдышался.

— Он его не скоро найдёт. Если найдёт вообще. — И криво усмехнулся. — Павел Петрович, ещё тот пройдоха. Всегда в делах, когда хозяина в конторе нет. На месте не сидит, а по ночам подавно. — И кивнул курьеру на поставленную перед ним пустую рюмку: — Меньше не нашлось?..

II

"Сколько можно выкурить папирос, пока эта неповоротливая каланча наведёт порядок?" — тупо гонял туда-сюда одну и ту же навязчивую мысль Ягода. Закинув ногу на ногу и покуривая, он меланхолично водил глаза за лениво передвигавшейся по кабинету, склонявшейся и разгибавшейся спиной Саволайнена. Время от времени меняя позу, нелепо закидывал вверх то один, то другой сапог, опорожнял и вновь наполнял поставленную перед ним рюмку. Тут же маячила первая, опустевшая уже бутылка. Искоса, стараясь оставаться незамеченным, курьер бросал на начальника осуждающие взгляды, но помалкивал.

Голова Генриха Гершеновича, казалось, позванивала, ничего разумного в ней не плутало, всё происшедшее двумя часами ранее напрочь выпросталось без остатка. Если и вспыхивали вдруг новые тусклые искорки сознания, то враз пропадали, не задерживаясь, не рождая и намёка на глубокие размышления. Коньяк топил разум, хоть что-то ещё пыталось сопротивляться и цеплялось за согбенную фигуру Саволайнена, как утопленник хватается за соломинку, но обрывалось, лишь финн, останавливаясь, замирал с совком.

Вот он сгрёб последние кучки мусора в углу у шкафа, за которым, как причудилось Ягоде, исчез переполошившийся его призрак, и в мозгу Генриха щёлкнуло, — он вздрогнул, вспомнив про ужасные стеклянные пузырьки с ядами, которые с некоторых пор тайно хранились там по приказу его жестокого кумира. Лишив покоя, они мерещились Ягоде даже на трезвую голову. А теперь пригрезились разбросанными и разбитыми на полках шкафа, и яды ручейками лились наземь, извиваясь змеиными кровавыми тельцами, грозя ужалить его самого. Он вскинул голову, едва не вскрикнув, и тут же очнулся. Видение исчезло. Генрих поймал на себе испуганный взгляд курьера, ожесточённо растёр лоб.

— Не пострадали? — собственного голоса, услыхав, не узнал, язык заплетался, едва ворочаясь во рту. — Не задели пули наш тайник?

Финн понял не сразу, медленно покачал головой из стороны в сторону.

— Смазал, значит… — не то успокаиваясь, не то печалясь, пробормотал Ягода.

— Две выше прошли, а третья боковую стенку царапнула и в камень ушла. — Саволайнен для убедительности поднял руку с зажатой в пальцах приличного размера щепой. — Ишь, разворотило! Я её завтра к месту пристрою. Ни один глаз не приметит.

— Гильзы нашёл?

— Собрал.

— А стены как?

— Щербины затру, а остальное на время портьеры скроют.

— Не заметят?

— А кому?

— Только уже не завтра, а сегодня.

— Это так. — Саволайнен нагнулся завершить уборку.

— Феликс уже до утра не появится, раз к полуночи не успел. А больше некому. Менжинский опять отлёживается.

— Вы за Павлом Петровичем послали.

— За Землемером?.. Зачем?

Финн только пожал плечами.

— Нашему матросику сейчас его не найти, — попытался опереться локтем на стол Ягода и ему удалось. — Непростой малый наш Павел Петрович… — Чувствовалось, сознание возвращалось к Ягоде, разум светлел. А кличка прилипла к Буланову ещё в Пензенской чека, он там один из самых грамотных считался, потому как землемерное училище до германской войны закончил.

— Поздно к тому же, — напомнил финн, — разбежался народ по домам, а кто поленился, так где-нибудь здесь прикорнул. Вам бы, Генрих Гершенович, тоже на покой. Я вот завершу с уборкой и диванчик застелю. А завтра уж на свежую голову…

Договорить ему не удалось.

— А кто сказал, что Буланов мне нужен? — грубо перебил его начальник; перебирая спиртного, он приобрёл привычку разговаривать сам с собой на всевозможные темы и остановить его Саволайнену никогда не удавалось, как бы ни пытался.

— Так сами же и послали за ним, — буркнул он, двинувшись к дверям с мусором.

— Удалил. Удалил я его, Сава…

Однажды, несколько лет назад, в поезде в доверительной обстановке, наедине, также по пьянке назвав верного своего спутника так, Ягода уже больше не окликал его по-другому, будто напрочь забыл настоящее имя.

— Понимаешь, Сава? Удалил я его. Чтобы не шнырял у меня по кабинету. Заметил, как проныра шкаф обнюхивал, словно легавая ищейка.

Ягода прокашлялся, поправляя голос. Заметив, как покорёжило курьера, долго раскуривал погасшую папиросу. Так и не справившись, зло смял её, швырнул в сердцах перед собой окурок, полез за новой в портсигар. Финн, словно факир — и откуда взялось проворство! — мелькнул за его спиной, окурок исчез, а на столе появилась надраенная до блеска бронзовая пепельница, на рёбрах которой крутобёдрые креолки сманивали обнажёнными грудями.

Ягода прищёлкнул языком, и вышколенный помощник исчез из-за спины, заспешив к открытым окнам.

— Вот-вот, — буркнул Ягода, — прикрой окно. С Гражданской спину порой схватывает так, что не разогнуться. Помнишь тот проклятый эшелон, когда белые нас прищучили? Пощекотали нервишки…

И смолк, задумавшись. Финн копошился у окон.

— А про матросика нашего я не просто так разговор повёл, — отхлебнул из рюмки Ягода и поднял глаза на курьера. — Больно уж ушлым он мне показался. Ты как? Не замечал за ним ничего? Чаи-то вместе гоняете…

— Есть соображения.

— Валяй, выкладывай.

— Разговорились тут мы. Ну и сболтнул, мол, Файку Каплан спалил по приказу… — Финн замялся.

— Ну, говори, говори, — поторопил Ягода. — Смерти в глаза насмотрелся, а здесь робеешь?

— По приказу Якова Михайловича.

— Свердлова?

Финн молча кивнул, пряча глаза.

— Спалил! Он?!

— В бочке. Уже после того, как расстреляли её.

— Врёт, паршивец!

— Вот и я…

— Его там и в помине быть не могло. Читал я её дело. Среди тех, кто сволочь ту уничтожил, никакого Штоколова не значилось. — Ягода свежел на глазах, собрался в пружину, словно минутами назад не расползалось его тело по столу.

— Как же так!

— А тебя хвалю, Сава.

— Я уж было совсем ему доверился. Мы тут с ним о процессе судебном калякали. Он же, гнида, у нас почти с месяц!

— Учил я тебя с новичков глаз не спускать, пока сам команды не дам…

— Виноват, Генрих Гершенович, — вытянулся финн.

— Не кори себя. Проморгали мы оба.