— Черти, ангелы, серафимчики… бухарники, троцкисты, шовинисты… чёрт возьми, сколько же вас…

— Я могу идти, Генрих Гершенович? — заторопился курьер.

— Иди-иди, Сава, — не подымая головы, буркнул Ягода и полез расстёгивать пуговицы на груди гимнастёрки. — И капканы на крыс не ставь.

— Что? — не понял тот.

— Капканы в контору не волоки! Дыры забей, если найдёшь, и не мучайся.

— А Феликсу Эдмундовичу докатится про стрельбу? Донесёт кому-нибудь Штоколов-то?..

— Боишься?

— Ну… не то, чтобы… Опасаюсь.

— А ты не бойся, Сава. Феликсу Эдмундовичу давно известно о крысах тюремных да и о здешних. И уж, конечно, о мертвяках, которые у нас по коридорам бродят.

— Это как?

— Обыкновенно. Не таращи глаза. Слыхал, наверное, присказку: не любят, так пусть боятся.

Скрипнувшая дверь и насторожённо протиснувшаяся голова Штоколова прервала их разговор.

— Прибыл я, товарищ Ягода, — неуверенно прозвучал голос. — Заждались?

— Да уж, заставил. Нашёл Буланова?

— Павел Петрович скоро будет. К себе забежал на минутку.

— Переодеться?

Штоколов пожал плечами.

— Аккуратист! — поморщился Ягода. — Ладно, иди. Звякнешь, как в приёмную притопает.

Он приподнялся, шагнул из-за стола, стал раздеваться до пояса, сбрасывая одежду прямо на стол.

— И откуда в нём эта барская спесь? Писаришка пензенский, а туда же! — Развернулся к Саволайнену. — Чего стоишь? Не кумекаешь? Бегом за тазиком. Водичкой холодной хмель смывать будем. Мозги прополаскивать. Павлуха ещё та булавка! Зазря наряжаться на ночь не станет. Всё сам норовит вынюхать, отличиться. И теперь где-то шлялся по своим. Пустым, конечно, не вернулся. Начнёт докладывать, только уши развешивай…

Ягода, проклиная всё на свете, бурчал уже в пустоту за спиной, не замечая, как пропал Саволайнен, и утихомирился, крякнув и поёжившись, лишь когда, возвратившись, тот осторожно, словно ребёнка, пригибая его к размещённой на стуле купели, окунул голову в ледяную воду. Процедура, похоже, была проверенной и отработанной временем, оба действовали слаженно и скоро. Разбрызгивая воду, Ягода шлёпал себя ладонями по плечам и бокам, мокрым полотенцем принялся обтирать тело и уже сухим, выхваченным из рук ловкого помощника, растёрся докрасна.

— Прибери-ка на полу, — расчесал он чёрные волосы на пробор и принялся одеваться. — Да позаботься о чае погорячей. На двоих.

Засерело за окнами. Ночь заканчивалась.

III

Что свело, что сблизило двух этих, державшихся особняком, скрытных людей? Генрих Ягода и Павел Буланов… Непохожие ни нравом, ни внешне, они всё же не по воле случая, а сознательно оказались здесь, в самых верхах карательных органов, полных закулисных интриг и кровавых тайн.

Первому суждено будет подмять под себя всех, рвущихся в подручные к всесильному усатому палачу, прославиться, но, обвинённому в попытке уничтожения самого кровавого идола, сложить собственную голову на плахе "врагом народа". Второй, покорный его слуга и исправный помощник во всех тех делах, окажется ничтожеством; подобный библейскому Иуде, он предаст своего товарища и канет в безвестность. Но до судного дня им ещё жить и бороться вместе полтора десятка лет в жестокое сумасшедшее время, когда в мгновения рождались герои на века и в считанные секунды бесславно гибли миллионы. Великое это время звалось революцией.

IV

И в страшном сне смиренному еврейчику из тридцатитысячного провинциального городка Гершену Иегуде не приснилось бы, что одним из этих двух станет его сын. Не в пример набожному своему отцу Фишелю, члену правления молельни, Гершен, озабоченный проблемами многодетного семейства, поглощён был делами земными, житейскими. Дотошный до всего, он даже покушался стать золотых дел мастером, но претерпел фиаско и, забывая заглядывать в Тору[25], усердный труженик передоверил духовное воспитание собственных чад хлопотушке Хасе. Но хватало ли бедной женщине рук? Поэтому в то время, когда старшие два брата держались близ отца, глазастенький красавчик был предоставлен заботам пятерых сестричек, заправляла которыми старшенькая мозговитая Розалия. Таисия, Эсфирь, Фрида и Лилия вносили лепту, что каждой приходило в голову. Затасканный проказами несносных шалуний, смиренный подросток сторонился уличного хулиганья, зато невольно был посвящён во все их девичьи секреты. Мягкий и податливый поначалу, он позволял проделывать с собой такое, что, прознай папаша, несдобровать бы никому, и прежде всего мягкосердечной матери, хотя затюрканной домашними хлопотами Хасе было не до того; ни слухом ни духом она про то не ведала и подозревать не могла.

К слову сказать, главной затейнице Розалии всё же удалось привить в душе братца и ростки благости, а также тягу к наукам, к познанию истин настоящих, добрых и вечных, нужных в будущей жизни.

Если к рассвету юношеских лет, пренебрегая сказками, напичканными детскими нравоучениями, и особо не увлекавшийся чтением дитятя без особых понуканий вызубрил Пушкина настолько, что отрывками мог декламировать наизусть треть "Онегина", то скоро его трудно было оторвать от описаний мореплаваний великих Магеллана и Колумба, ибо он бредил мечтою увидеть море и уже сам баловал младшенькую Лилию подвигами Робинзона и злоключениями ямайских пиратов. Но увлёкшейся Розалии этого было мало. Войдя в раж, она замыслила завершить самообразование братца на высшей ноте и подсунула ему не без тайного интереса невзрачную на первый взгляд книжицу англичанина Дарвина, тоже обогнувшего земной шар на паруснике, но прославившегося совсем иным.

Увы, с этими начинаниями Розалия поспешила. Послушный ученик, промчавшись по страницам романтичных приключений, как по океанским волнам вокруг света вместе с экипажем десятипушечного брига "Бигль"[26]сел на мель, врезавшись в мудрствования автора-безбожника насчёт естественного отбора; потребовалось ещё немало времени, чтобы уже вдвоём с сестрицей им удалось внятно разобраться насчёт происхождения человека не из ребра Адама, а из утробы спрыгнувшей с пальмы обезьяны.

В те времена в еврейских да и в других, слывших благочестивыми семействах, когда природа дарила родителям мальчика и приближалась известная естественная пора отроку становиться мужчиной, порой наблюдались такие варварские случаи: чтобы неразумная дитятя, уже любопытствующий паскудными слухами среди старшей братвы, упаси господи, не занялся собственными опытами да в каком-нибудь шалмане не заразился гнусными болезнями, брал строгий папаша "созревшего" за руку или за загривок — всё зависело от норова — и вёл или волок в приличный увеселительный дом, где сдавал на обучение профессиональной почтенной даме. К счастью или просто по причине вечной занятости Фишеля, сынок его, дозрев до той поры, этой участи избежал. Решающую и, можно сказать, последнюю точку в этой стадии его образования поставила разбитная подружка Розалии — Софья, которую на улице звали попросту Рыжей Сонькой. Отчаянная рыжеволосая красотка, бесстыжая в мачеху и развитая не по годам, откровенно заигрывала с уличной оторвой, поплёвывая на косые взгляды и злые словечки набожных старух соседок. Гостя в их доме в отсутствие старших, она давно поглядывала на любующегося