— Что же теперь? Как с ним работать?

— Не твоя забота, — поморщился Ягода, в зубах поковырялся. — Нашкодить он не успел. Так?

— Да, вроде… — в растерянности мялся финн. — Я с ним особенно бесед не разводил… Насчёт эсеров, о приговоре судачили. Он вроде всё правильно галдел. Расстрелять, мол, надо было. А больше ничего. Сбрехнул, выходит, про себя.

— Ты не волнуйся. Это он себя в твоих глазах возвысить хотел. На этом и прокололся. А ты оставайся с ним прежним. Пусть и далее заливает. Где-нибудь на серьёзном попадётся, если действительно приставлен вынюхивать. Вида не подавай, что подозреваешь. Тут перегибать нельзя.

— Кого же средь нас подозревать?! — взвинтился Саволайнен. — Нас с вами, Генрих Гершенович? Да мы ж!.. У вас вон!.. — И, задохнувшись, закашлялся.

— Спокойно, спокойно, Сава. Раньше следовало тебе глаза открыть. Но думал, сам разберёшься. Тут же на всех углах уши. — И смолк, поморщился. — Да чего виноватых искать. Мне наука. — Ягода, глубоко затянувшись папироской, со злостью воткнув окурок в пепельницу, долго, сосредоточенно мял.

Финн, обычно невозмутимый, скрежетал зубами.

— Матросик наш надрессирован, но ещё не битый. — Схватившись за рюмку, опрокинул остатки коньяка Ягода. — Однако в хитрости ему не откажешь. Как он возле нашего шкафа-то крутился? Впервые ведь в кабинет мой пробрался. А?.. Или не впервые? Не замечал?

— Без вас и близко не сувался.

— Это ты не видел.

— Так я всегда рядом…

— Ну ладно, ладно. Не паникуй, — оборвал курьера Ягода. — Дурачка наивного подсовывать Вячеслав Рудольфович мне не стал бы, Менжинский не из некоторых наших дуболомов. Он с родословной царских придворных, аж тайных советников[13]. Железный наш Феликс тоже из польских дворян. Вот, Сава, какие надо мной начальнички! Знаешь, какая у Дзержинского кличка в подполье была?.. Астроном! В честь чего? Каких звёзд небесных он сумел обнаружить, не знаю, только с каторги бежал не один раз, может быть, в тайге по ним ориентировался… Вот так! А Вячеслав Рудольфович одноклассником сибирского палача был, висельника Саньки Колчака. С золотой медалью гимназию окончил, стишками баловался не без успеха, книжки в молодости пописывал. Вот, брат, какие мудрые люди! А мы?.. Евреи, латыши, да финны! Пыль под их ногами? Чёрта с два! Ешуа-Соломон Мовшевич, то бишь Янкель Мираинович обскакал обоих! И не только их. Хотя родом из простых гравёров, сам Ульянов, великий Ленин, со Свердловым считался, уважал и советовался. А ведь третий человек в марксизме! Сталин… — Ягода на секунду задержал взгляд на курьере, стывшем подле стола, мрачно поджал губы и, плеснув в рюмку, разом её осушил. — Иосиф Виссарионович в то время на второстепенных ролях маячил, в тени держался. Ленин, Свердлов и Троцкий вели большевиков. А среди евреев, мой друг Сава, столько умного народа с древности. Гении!.. Слышал ли ты хоть что-нибудь о Соломоне, царе иудейском? Навеки в мировую историю вписан!..[14]

Ягода надолго смолк, вишнёвые глаза его с тоской упёрлись в темень за окном, замокрели.

— Дзержинский, Менжинский… умные, конечно, люди. Внесло их в колесо истории вихрем революции. Завертело и при великом деле оказались на крепких местах. Менжинский, конечно, похитрей, но и мы не лыком шиты. Хоть из простых мастеровых, а лаптем щи не хлебаем. Есть у нас и Лев Розенфельд[15] и Гершен Радомысльский[16], да и мало ли умных голов. По-разному, конечно, к ним можно относиться, но не уважать нельзя. Хотя… Шанин[17], вон, балбес, Менжинского терпеть не может, а бумаги ему катает такие!.. Зачитаешься. Сашка мастак сочинять трактаты, голова варит похлеще летописца Нестора[18], а приказали катать и катает… А чем не героическая летопись деяния нашей конторы? Ответь мне, Сава? Чего морду воротишь?

Финн опустил голову, буркнул невнятное, видя, что начальника развезло и он начал заговариваться.

— Лечь бы вам, Генрих Гершенович, — проворчал он.

— Мне?.. Лечь?.. Глупости. Ты слушай, что я тебе говорю. Завтра не услышишь.

— Да оно уж наступило это завтра, что утром-то будем делать?

— А Серго?! — не слушая его, грохнул по столу кулаком Ягода.

Финн дёрнулся и смолк.

— Серго Орджоникидзе[19] вообще, кроме Кобы[20], никого в Политбюро не признаёт. Ни с кем не считается и в его кабинет без приглашения входит. Три человека такое позволить могут. Знаешь? Клим[21], Серго и Амаяк[22]. А почему? Вот где все у него! — Ягода потряс сжатым кулаком. — Коба не терпит панибратства и никому не позволит трепаться или ерепениться. Усадили тебя в кресло — сиди и не пикни чего против! Без его сигнала не тявкай, не кусай кого не попадя!

Саволайнен не смел шевельнуться. Каждой фразой, казалось, начальник стегал его, словно кнутом.

Бывали случаи, когда, напиваясь в одиночестве, Ягода пускался в вольные философствования, но чтобы при нём он касался взаимоотношений персон такого высокого ранга, давал им нелестные характеристики, явно иронизируя и издеваясь, слышать ему довелось впервые.

От чрезмерно высокой ноты в последней фразе с горлом Ягоды что-то приключилось, он захрипел, закашлялся, схватился за грудки.

— Воды! — с запозданием бросился было финн к дверям.

— Куда?! — остановил его хриплый окрик; Ягода потянулся к бутылке.

Сделав глоток-другой, с удовольствием облизал губы, смахнул выступившие слёзы с ресниц и, аккуратно наполнив рюмку коньяком, узрел, наконец, маячившего перед ним курьера. Выражение, не успевшее слететь с лица Саволайнена, смутило его на мгновение и, словно опомнившись, он вернулся к разговору о заинтересовавшем его Штоколове:

— Про Файку Каплан матросик наш, конечно, загнул. Сбросил тебе наживку. Клюнешь ли. Теперь жди посерьёзнее и будь начеку.

Саволайнена не удивило такое быстрое перевоплощение начальника к возврату от пьяных философствований и рассуждений до оценки конкретных событий, он не раз уже наблюдал подобное, поэтому старался держать ухо востро.

— Помни главное, — продолжал Ягода, сунувшись в портсигар за папиросой. — Этот паршивец Штоколов нам не враг. Но противник! — Он поднял вверх палец и поводил им со значением. — Наиграется товарищ Менжинский, успокоится и остынет. Что-то или кто-то качнул его не в ту сторону, вот он и подпустил нам матросика. Филозова Пал Палыча не забыл?

— Ну как же! Где он?

— Филозов — наш человек был. Вот его и убрали. На Дальнем Востоке теперь боевой товарищ. С повышением пошёл. Единственное, что я для него мог сделать. Там давно неспокойно. Укрепляет Филозов местные наши органы.

— Я рад за него. А то ведь ни слова.

— Порадуйся, порадуйся за дружка. Ему сейчас несладко, а вот за сменившим его приятелем приглядывай да лишнего