стараясь увидеть сердцевину. Одно зернышко он раскусил и, поднеся к глазам, удовлетворенно пробормотал:

— О радость, зерна-то какие! Если чужой увидит — сглазить может. Дай бог, чтобы из одного зерна родилась тысяча, чтобы стебель был стройным, подобно Парихан, а каждое зернышко полным, как Умагани.

Последние его слова относились к низенькой толстенькой нашей соседке.

Следом за Омардадой мама подняла руку к небу.

— Пусть земля будет сыта небесной благодатью, а люди сыты щедростью земли… Пусть летом спорится работа, а зимою пекутся в печи хлебы!

Мне было интересно наблюдать за мамой и Омардадой, но торжественный обряд внезапно прервался. Мчась к нашей делянке, соседский мальчик громко кричал:

— Тетя Парихан, дядя Ахмед велел вам сказать, что он едет в командировку! Несите ему вещи прямо в крепость! Он там вас ждет…

Глаза мамы сразу потускнели.

В середине ночи нас разбудил громкий стук. Набросив на плечи платок, мама подошла к двери, но никак не могла ее открыть.

— Парихан, а Парихан! Вы спите? — донесся с веранды голос Омардады.

— Это ты, Омардада! Я до смерти испугалась.

— А чего тебе бояться? Что одному испытать предстоит, другому не суждено. Ты только посмотри, какая ночь!

— От тебя, Омардада, ни ночью, ни днем нет покоя… Что ты за человек! — говорила мама, безуспешно пытаясь открыть дверь.

— Какие вы все толстокожие и глухие! Не слышите, что ли, дождь! Как раз вовремя послали его небеса на землю…

— Теперь, наверное, до утра будешь дождем восхищаться! — проговорила мама, наконец распахнув дверь. — Боюсь, что Ахмед промокнет, он ведь не взял с собою бурки.

— Ахмед еще молод, не знает, что нельзя полагаться на ясный день. Хоть и печет солнце, а бурку надо к седлу приторочить.

— Я сама виновата, не напомнила… А теперь попадет Ахмед под дождь…

— Если, конечно, он стоит под открытым небом, — засмеялся Омардада. — Будь спокойна. Ахмед давно уже спит на постели кунака и видит во сне свою Парихан. А я вот пришел поделиться радостью и вижу — все женщины одинаковы. Дома меня Халун поругала сквозь сон, и у тебя на уме не будущий урожай, а Ахмед.

Голос Омардады начал удаляться — старик спускался по лестнице.

Было слышно, как он хлюпал по размокшей земле, с шумом открыл ворота и снова захлопнул…

Ясное утро предвещало безоблачный день. Я открыла дверь, и в лицо хлынула горьковатая свежесть напоенной дождем земли. Солнце только всходило и, как бы опираясь на хребет Акаро, окидывало взглядом зеленеющие межи, распаханные делянки, прислушивалось к радостному щебетанью птиц… Меня охватило такое ощущение счастья, что я чуть не задохнулась… Кто мог знать, что этот сверкающий день станет черным для нашей семьи?!

…В ворота громко застучали. Мама доила корову и замешкалась, я растерялась, и ранний гость не стал ждать. Сослуживец моего отца — сын Хуризадай — Нурулаг перемахнул через наш каменный забор. Шапка у Нурулага была надвинута до бровей, он прятал глаза и от меня и от быстро подошедшей матери. Нурулаг был невысок, а в то утро показался мне вросшим в землю.

— Нурулаг, почему ты так рано? — с каким-то отчаянием выкрикнула мама. — Говори, где Ахмед?

— Парихан… — начал Нурулаг и замолк.

— Говори скорее, у меня разорвется сердце!

— Ночью оступилась лошадь, — бормотал Нурулаг. — У Ахмеда… Ахмед вывихнул ногу…

— Оступилась лошадь? — мама уронила полный кувшин; я со странным вниманием наблюдала, как на земле один за другим лопались пузырьки молочной иены.

— Я видела сон, — громко заговорила мама. — Я знала…

— Папа! — крикнула я.

— Папа! Папа! — повторяла моя сестренка Нажабат, выбежавшая из дома.

— Парихан, подожди, ничего страшного нет, — старался успокоить мать вконец растерявшийся Нурулаг.

— Нет! Если бы Ахмед был жив, он бы пришел, он бы приполз сам. Ахмед убит! — мать бросилась на улицу, но у ворот ее задержали — там собрался народ. — Люди добрые, скажите мне, где он? Что с ним? Я знаю — его убили. Кто его убил?

Скоро к нашему двору сбежался весь аул. Маму взяли под руки, куда-то повели. Я осталась с младшими сестрами. Испуганная криками всегда спокойной матери, еще не все понимая, я не знала, за что взяться. Сердце вздрагивало, казалось, тугой обруч опоясал мое тело. Без цели, без смысла я то и дело выбегала на улицу. Заплакала в люльке трехмесячная Асият. Я решила напоить ее молоком, но руки дрожали, молоко не попадало в рот сестренке.

Испуганная Нажабат ходила за мной по пятам. Как прошел этот день, я не помню…

Когда солнце стало клониться к закату, я услышала душераздирающие крики. В дом к нам вошли соседи, знакомые. Кто-то взял Асият из люльки. Я увидела маму, на ее голове, скрывая волосы, был повязан черный платок, по лицу текли слезы. Она кулаками била себя в грудь, ногтями царапала лицо. Я не могла пробиться к ней — ее окружили кричащие, плачущие женщины.

— Пойди, маленькая, поиграй с детьми! — жалостливо сказала мне соседка.

И тут во дворе я увидела Омардаду. Он стоял у ворот и горько плакал, как ребенок.

К нашему дому с шумом подъехала серая легковая машина. На ней иногда отец возвращался с работы. Толпа, собравшаяся у нас в доме и во дворе, бросилась за ворота. И я отчетливо увидела сидевшего между двумя незнакомыми людьми моего отца со странно поникшей головой.

— Папа! — крикнула я. — Папа! Вот мой папа! Он живой! Он приехал! Мой папа не умер!

— Папа заболел, мы сейчас внесем его в дом, — мягко сказал один из незнакомых мне мужчин.

Отца положили на черную бурку. Меня потрясла белизна его лица, я заметила в уголке губ и на черных усах запекшуюся кровь, синяки вокруг полуоткрытых глаз… Не помня себя, побежала я за распластанной в руках людей черной буркой.

— Ахмед! Ахмед! Кто тебя убил? — громко причитала мама. — У кого поднялась рука? Разве у тебя был враг? Посмотрите, он весь насквозь промок. Ведь он уехал из дому без бурки! Пусть умрет вместе с тобой твоя подруга, которая не пришла тебе на помощь!

Припав к неподвижному телу отца, она причитала, захлебываясь слезами.

— Лошадь споткнулась в темноте. Он погиб не от чужой руки, — говорили маме соседи.

Но что могло утешить вдову?

Песню какую запеть мне теперь

Сиротам, которые лишились отца?

В лес убегу, там безжалостный зверь

Вместе с детьми пусть разорвет и меня.

В горы пойду я, не видя дорог,

Легкую люльку неся на спине,

Чтобы рассерженный горный поток

Нас загубил в водопадах своих[5].