Крэг отрицательно помотал головой и, вытянув из стакана соломинку, принялся завязывать ее в бантик. Неужели получится?

— Я человек мира, мне не сидится в одной стране. За последние три года я успел пожить в Дублине, Барселоне и Венеции. Но вчера мама сказала, что пора возвращаться домой.

— Куда?

— А куда ты торопишься? Мой прапрадед Хуго и прапрабабушка Грета еще не свалили из Хельсинки. В тысяча девятьсот шестом году друг их семьи, дядя Артур, уехал за океан в поисках новой жизни. Уехал ни куда-нибудь, а в Аргентину, чтобы основать в джунглях маленькую Финляндию, независимую от России. Ты не обижаешься пока?

Он снова подмигнул, и я снова улыбнулась.

— Мне плевать…

— Вот и отлично. Хуго крутил пальцем у виска, — и Крэг крутил сейчас у своего, а я готова была повторить его жест своими частями тела. — После работы в конторе взять в руки мотыгу и гонять обезьян… Надо быть полным идиотом, и таких идиотов оказалось сто двенадцать человек. В основном мужики. Семейных мало рискнуло пойти на такую авантюру, но когда через пару лет, в разгар первой мировой, дядя Артур приехал в Финляндию с деньгами, моя семья собралась и поехала вместе с ним в Аргентину.

 — То есть ты — аргентинец? — поинтересовалась я, высосав половину стакана, а он забыл про выпивку и сосредоточенно работал пальцами, издеваясь над соломинкой.

— Нет, — глаз на меня он не поднимал. — Они там настолько сохраняли финскую культуру, что когда моя бабушка поехала навестить родственников в Хельсинки, они были в шоке от ее книжного языка. В общем взбрыкнулось только четвертое поколение. Моя мать укатила в Штаты, пошла напилась в ирландском пабе, переспала с его хозяином и родился я. Но с учетом того, что во всех ирландцах течет кровь викингов, то я почти что чистокровный финн.

— И ты говоришь по-фински? — на дне моего стакана теперь плавал кусочек лайма, который я могла выцапать только пальцами, и я это сделала.

Крэг все еще мучил бедную соломинку. Может, он все же подмешал мне что-то? И на всякий пожарный случай сразу в два стакана?

— Я знаю одно слово — «китос». Зато говорю по-испански и часто путаю «йо» с «джо» из-за аргентинских корней.

— Так ты откуда?

Я чуть не добавила «такое чудо», когда он протянул мне бантик из соломинки с победоносным видом, а я с таким же видом его развязала и, распрямив соломинку, сунула ее обратно ему в стакан.

— Хочешь еще? — Крэг протянул мне коктейль, и я взяла из его рук полный стакан.

Да пошло все нафиг! Хочу!

С Русланом я сделала это тоже, потому что хотела, но с абсолютно трезвой головой. Изначально у нас действительно все было так, как мы и договорились в кафе: две кровати с тумбочкой между ними, в которой легко умещались наши скромные пожитки. Мысли у обоих тоже были скромные: пожрать и поспать после дня скитания в поисках красивых кадров для него и придумывания красивых слов для меня. А ночью память крутила перед моими закрытыми глазами один и тот же фильм, в котором первым кадром шли карие глаза Сёмы.

Говорят, такие глаза Господь дает лишь добрым людям. Наверное, на очередном младенце Боженьку кто-то отвлек, и старичок ошибся с раздачей… Зато подсуетился чёртик, запомнил мальчика и подбросил, спустя одно божественное мгновение, равное многим людским годам, мне — за какую-то только черту известную провинность. Я же, как говорится, домашняя девочка, даже лгать никогда не умела и не лгала — во всяком случае маме. И про Семёна Витальевича рассказала, и про Руслана. Правда, лишь по прилету во Вьетнам — молчала, чтобы родители не начали отговаривать меня ехать с незнакомым парнем.

Но я рада, что уехала — сбежала. Сердце при физической нагрузке быстрее начинает работать, а после поздравительной открытки оно у меня остановилось. Совсем. Мертвые не только не потеют, но и не плачут. Вот я и не плакала, совсем… Может, конечно, потому что во Вьетнаме мозг днем был занят делами более важными, чем душевные переживания, и потому лишь ночью не давал мне покоя. Хотя чего я хочу… Рана на сердце затянется, но память не сотрется… Такое не забывается — первая любовь и первый мужчина, а я его и вправду любила. Как дура…

Но ведь тогда я не казалась себе дурой… Я же не учитывала в повседневной жизни стороннее мнение от Майки и мамы. Сейчас они тоже ужаснулись бы: залезть к парню в постель, когда тебя туда не приглашали. Сказать прямо — хочу с тобой переспать, чтобы забыть своего первого козла. Но я же это сделала. Это с первым я тормозила по полной. Ну так все такими были, не я ж одна у мамы дурочка!

Чай я тогда так и не заварила, хотя честно с полной кашей в голове судорожно искала под столом туфли, радуясь, что носила простые балетки. Даже на крохотном каблуке я не сделала бы и одного шага к окну, на широком подоконнике которого краснел электрический чайник. Краснел за меня… От моего лица наоборот отлила вся краска. И я не вспыхнула, когда Семён снова попытался нащупать у меня пульс, перехватив за запястье, когда, по-прежнему судорожно, будто действительно тяжелобольная, я тыкалась штекером в розетку.

— Брось, я пошутил…

С чем? С чаем, что ли?

Только спросить я не успела, потеряв дар речи, который дарили губы… Потеряла всю себя в долгом, сладком и мучительном поцелуе, а потом ещё в одном: не мог же тот, наш первый, длиться пять, а то и все десять минут. Потеряла, не приобретя ничего взамен — даже шаткого равновесия. Убери Семён руки, я бы рухнула к его ногам, точно подкошенная. Но он не убирал рук…

Какой там чай… Не знаю, как он, а я пила нектар с губ, о которых мечтала больше года. Жадно… Отдавая свои и беря его губы без всякой жалости, точно зная, что это всего на один вечер и продолжения не будет. Не может быть… И я не искала у Семёна пульс, я чувствовала его на влажной шее, которую обхватили мои пальцы, будто и вправду желали придушить злого гения, вырвавшегося из девичьих ночных грёз… За то, что встретил другую, хотя спокойно мог дождаться меня, не женясь…

— Я закрою дверь… На всякий случай…

Мне бы спросить его, какой случай? Но я стояла, как статуя посреди площади, которую вместо скамеек огораживали пустые офисные столы. На двери щелкнул замок — будто выстрелила с Петропавловки пушка, но сейчас не полдень. Сейчас восьмой час… Домой меня ждут не раньше десяти. Так я сказала маме. Могу и задержаться на лишний часик… По такому случаю.

— Ксюша…

Может, он и не произносил моего имени… Я легко могла считать его с горячих губ, которые проверяли, достаточно ли вздернут у меня носик… Достаточно для чего? Чтобы на нем повисла блузка, снятая через голову? Ведь именно это Семён сейчас делает, скользя пальцами по натянутому на вздернутой груди трикотажу. Господи, я готова отдать ему себя… Но не здесь же, не так… он это возьмет…

Настойчивые губы пили терпкий японский чай из горьковатых росинок, собравшихся на моей шее, которую я вытянула, точно антенну на воки-токи. Однако мой приёмник точно не работал, в ушах шумело — сигналы разума не смогли пробиться через помехи, которые создавало прерывистое мужское дыхание и шелест шелковой блузы, у которой оказался слишком широкий воротник — или моя голова уменьшилась вместе с мозгом, чтобы вылезти из самого узкого ворота, зато грудь увеличилась настолько, что затрещали нитки натянутых бретелек.