Чти начальников своих и повинуйся им, даже если предпочитают они ходить криво! Этого требует хороший сон. Разве твоя в том вина, что власть хромонога?

Того пастуха назовут наилучшим, который пасет овец на тучных лугах[8]: ибо так обретает он добрый сон.

Я не хочу ни великих почестей, ни огромного богатства: от этого воспаляется селезенка. Но хорошо спится, если есть доброе имя и маленькое сокровище.

Лучше небольшое общество, чем дурное: но все должны приходить и уходить вовремя. Это способствует хорошему сну.

По душе мне нищие духом[9]: они способствуют сну. Блаженны они, тем более если всегда считать их правыми.

Так проходит день у добродетельного. Однако с приходом ночи остерегаюсь я призывать сон; не хочет он, чтобы призывали его, владыку всех добродетелей!

Я только размышляю, что сделал я и о чем думал в течение дня. Терпеливо, словно корова, пережевываю я все это, вопрошая себя: каковы же были десять преодолений моих?

И те десять примирений, и десять истин, и те десять раз, когда я смеялся, услаждая сердце свое?

И вот, покуда я так размышляю и взвешиваю все эти сорок мыслей, внезапно овладевает мною сон, незваный владыка добродетелей.

Он ударяет по векам моим — и они тяжелеют; касается рта моего — и он остается открытым.

Поистине, неслышными шагами приходит он ко мне, приятнейший из воров, и похищает мысли мои: и я застываю на месте, глупый, как эта кафедра.

Однако недолго стою я так, одолеваемый сном, и тотчас ложусь».

Слушая мудреца, Заратустра смеялся в сердце своем: ибо нечто прояснилось для него. И так сказал он себе:

«Дурак этот мудрец со своими сорока мыслями: но не сомневаюсь я в том, что крепкий сон хорошо удается ему.

Счастлив уже и тот, кто живет рядом с ним! Такой сон заразителен: он проникает даже сквозь толстые стены.

Не иначе как зачарована и сама кафедра его. И не напрасно сидят юноши перед этим проповедником.

Его мудрость гласит: добродетельно бодрствовать во имя хорошего сна. Действительно, не имей жизнь никакого смысла, и будь я вынужден выбрать бессмыслицу, тогда и мне его мудрость показалась бы наиболее достойной выбора.

Ясно мне стало теперь, к чему прежде всего стремились некогда люди, ища учителя добродетели. Хорошего сна искали они и в придачу — добродетелей, увитых цветами снотворного мака!

Мудрость сна без сновидений — ее проповедовали с кафедры все эти прославленные мудрецы: иного смысла жизни не ведали они.

И теперь еще встречаются подобные проповедники добродетели, но не всегда столь же честные; однако время их уже прошло. И недолго еще стоять им: скоро лягут они.

Блаженны сонливые, ибо скоро они заснут».

Так говорил Заратустра.

Однажды Заратустра устремил мечты свои по ту сторону человека, подобно тем, кто мечтает о мире ином.

«Творением страдающего и измученного Бога предстал тогда мне наш мир.

Грезой показался мне он и вымыслом Бога; разноцветным фимиамом пред очами недовольного божества мир сей представился мне.

„Добро“ и „Зло“, „Радость“ и „Страдание“, „Я“ и „Ты“ — все казалось мне разноцветным фимиамом перед оком творца. Отвратить от себя взор свой хотелось ему — и создал он мир.

Отвратить взор от страданий своих и забыться — это пьянящая радость для тех, кто страдает. Самозабвением и опьяняющей радостью увиделся мне этот мир.

Мир, вечно несовершенный; несовершенное отображение вечного противоречия, опьяняющая радость для своего несовершенного творца — таким увиделся мне некогда этот мир.

Так, подобно тем, кто мечтает о мире ином, устремил я однажды мечты свои по ту сторону человека. Действительно ли — по ту сторону?

О братья мои, этот Бог, созданный мной, был делом рук человека и безумием его, подобно всем прочим богам!

Человеком был он, и притом — лишь малой частью человека и моего „Я“: из моего же пепла и пламени пришел ко мне этот призрак. Поистине, не из мира иного явился он!

И что же, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес пепел свой в горы и ярчайшее пламя обрел для себя. Взгляните! Призрак отступил от меня!

Мукой и страданием было бы теперь для меня верить в подобные призраки: горем и унижением было бы это для выздоравливающего. Так говорю я тем, кто мечтает о мире ином.

Горем, и бессилием, и коротким безумием счастья, которое знает лишь мучительно страдающий, созданы все иные миры.

Усталость, жаждущая одним прыжком — смертельным прыжком[10]— достигнуть последних пределов, жалкая усталость неведения, не желающая больше хотеть, — это она создала всех богов и все иные миры.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, пальцами ослепленного духа ощупывало последние стены.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, прислушивалось к тому, что говорили недра бытия.

И вот — захотело оно пробиться сквозь последние стены, выйти из последних пределов своих и достичь мира иного.

Но надежно спрятан от людей „мир иной“ — нечеловеческое, полностью лишенное всех человеческих черт, небесное Ничто; и безмолвствуют недра бытия, и никогда не обращаются к человеку, кроме как в образе Человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его говорить. Но скажите мне, братья, самое дивное из всего сущего — не доказано ли оно наилучшим образом?

Да, само мое „Я“ и весь хаос противоречий его честнее всего свидетельствует о бытие своем: творящее, оценивающее, жаждущее „Я“ — есть мера и ценность всех вещей.

И это мое „Я“, самое правдивое свидетельство бытия, говорит о теле и стремится к нему, даже когда предается страстным мечтам и трепещет разбитыми крыльями.

Все честнее учится оно говорить, это „Я“; и чем больше учится, тем больше находит слов, чтобы хвалить тело и землю.

Новой гордости научило меня мое „Я“, этой гордости учу я теперь людей: не прятать больше голову в песок небесных абстракций, но высоко держать ее, эту голову, созидающую смысл земли!