А вот огромный зал, почти пустой. Здесь, наверное, проводили балы или банкеты когда-то давно. А сейчас в центре зала один-единственный экспонат: старинный автомобиль, какой-нибудь «Паккард» или «Студебеккер», до уровня выше колёс вмурованный в цементный постамент. Пустота, тишина, покарябанный автораритет с плешками ржавчины и зеленцой порчи сквозь сохранившийся никель, – «остановленное движение»? Общий тон – паркет, панели, портьеры, – корица, местами переходящая в кофейную чернь.

Посетители музея скользят по высоким сумрачным коридорам тихо, как принято в музеях, напоминая призраков, я вижу их издалека, и мне вспоминается строка из Лорки: «кабальеро безглазы, сеньориты – безгласны…»

Иду дальше.

Лошадь, целиком закованная в латы; искусно, несколькими штрихами написанная рукоблудствующая дама; очень натурально сделанный утопленнник в аквариуме: развевающиеся в зеленоватой воде волосы, выпученные от удушья глаза, раззявленный рот…

Эти страсти, подстерегавшие в каждом зале, заставили меня задуматься: почему? Почему леонардовская «Мона Лиза» в парижском Лувре оставила меня равнодушным (больше, чем сама картина, впечатлил ажиотаж, царивший вокруг её демонстрации; об этом я ещё расскажу), – а вот эта авангардная изощрённость заставила «проснуться». Почему мы такие? Почему, для того, чтоб очнуться от духовной спячки, нам нужно сильнодействующее средство – чтоб вот так, чтоб какой-нибудь выверт вроде крысиных лифчиков-трусиков, какая-нибудь «пощёчина общественному вкусу», чтоб визжащей бензопилой, да по оголённым нервам? В чём причина? Избалованность, пресыщенность? Кризис искусства?

Но вершиной всей этой вакханалии вычурного и извращённого стало то, что я увидел, поднявшись на верхний этаж. «Вершиной» и в переносном, и в прямом смысле – особенностью этого музея является то, что необычны не только экспонаты, но и, иногда, – их расположение. Например, одну ростовую скульптуру я застал в… туалете, представьте себе! Поначалу оторопел, приняв её за живого человека. А этот, добивший меня экспонат – находился под самой крышей, это там даже не этаж, а какой-то огрызок-закуток на полпути к следующему, несуществующему этажу. Что из себя представлял тот экспонат?

Большой чан. А в нём… в нём нечто, действительно вбившее в мой мозг последний, «контрольный» гвоздь. Если я выражусь, что в нём были куски человечины, – в определённом смысле это не будет большой натяжкой. И ещё жгучей – контекст: и сама ёмкость, и то, чем и как он был наполнен, и надписи на фрагментах – всё это более отчётливо, чем многие другие здесь произведения поясняло авторский замысел, и он был ужасен – экзистенциально, лично для меня. Подчёркиваю – сугубо для меня. Вот поэтому мне и хочется туманно умолчать о подробностях, – «погибель Кащеева на конце иглы, а игла – в яйце, а яйцо – … и т. д.»

В том чане, под крышей ARTBANKA MUSEUM OF YOUNG ART находилась идея, единственно способная в этом мире фатально вывести меня из душевного равновесия.

Арт-объекты из музея авангардного искусства в Праге: Гигантская огнестрельная инсталляция

Арт-объекты из музея авангардного искусства в Праге: Женские туфельки с отделкой из крысиного меха

Если вычленить некий «общий знаменатель», попытаться ухватить какую-то особенность, создающую европейский «силуэт», – что это будет, и в области каких свойств? Мне думается, тут уместно отметить географические и геологические характеристики. Европа – неровная, холмистая и бугристая. Такое впечатление остаётся от многих европейских городов. Подъём на Королевскую площадь в Варшаве; замощённые, но тем не менее, волнистые, как поверхность моря, улицы Праги. Я уж не говорю про парижский Монмартр, который есть попросту – гора, с которой, словно ручейки, растекаются во все стороны улицы. Совсем не то у нас, в России.

Россия – страна огромных равнинных пространств, идёт ли речь о государственных или городских масштабах. И в этих пространствах наши достопримечательности как-то рассредотачиваются, а человек чувствует себя затерявшимся. В Европе же масштабы намного скромнее. Хотя отдельные архитектурные сооружения могут быть и очень велики, как чёрная монструозная скала офисного центра Монпарнаса (57 этажей), тем не менее, вся внешняя среда, ландшафт и проч., – всё как-то сконцентрировано и тем самым приближено к человеку. Показательнейший пример – одна из старинных пражских улочек, которая так узка, что по ней одновременно может пройти только один человек. Оттого чувствуешь тесное и, по этой причине, волнующее соприкосновение с историей и особенностями европейского бытия и быта.

Вообще, попадая в чужую страну, я испытывал то, что назвал бы «чувством заграницы». Передвигаешься по улицам, вокруг шумно и многолюдно, но у тебя впечатление, будто ты под стеклянным колпаком и отъединён им от всех. Вокруг звучат чужие слова, в кармане лежит чужая валюта, от всего этого чужого начинает кружиться голова… Вот он, Париж, вот они, величественные и изящные стены Лувра! А Родина так далеко-далеко, и ничто в пределах поля зрения и слуха не напоминает её, и ты здесь чувствуешь себя таким одиноким, как вдруг… (Далее пойдёт текст, в котором некоторые выражения, согласно ТV-обычаю, заменяются звуком «пип!») Так вот, – вдруг совсем рядом, из толпы людей, проходящих мимо, доносится нежный, но огорчённый девичий голосок: «Ну (пип!) твою мать, как (пип!) делаем фотографии со мной, так я на них (пип!) обязательно (пип!) получаюсь! Просто (пип! Пип!) какой-то!» Я аж прослезился в тот раз – так приятно было вдали от России услышать родную русскую речь…

Вернувшись из-за границы, я понял следующее: в России не две, а три извечные беды: дороги, дураки, и… туалеты!

Рисую ситуацию: ласковое солнечное утро, центр Парижа, оживлённый перекрёсток, и я на этом перекрёстке. И мне очень надо. Оглядываюсь – куда бы, где бы?.. Заветные буковки «WC» (международное обозначение туалетов) нигде не виднеются. А в «кустики» или «за углом» в Европе не принято, – вроде пустячок, а в виду имейте всерьёз: если в России такое, сами знаете, сплошь и рядом, «у них» – оштрафуют. Ну вот, стою я, стою, озираюсь, а вопрос «где бы?..» тем временем приобретает всё большую остроту, затмевая и «что делать?», и «кто виноват?», и даже «быть или не быть?» Об…ся в центре Парижа – слишком сильное впечатление. Даже для такого авантюриста, как я.

И вот, в состоянии, которое хоть раз в жизни, да переживал каждый из вас и которое не назовёшь иначе, как «состояние предаварийной безнадёги», я ковыляю вперёд… поворачиваю… о, удача! О, спасение!

Впереди через дорогу вижу угол ресторана. Бегом устремляюсь туда. Проникаю внутрь… В помещении нахожу взглядом молодого человека в форме, – очевидно, администратор зала. Подхожу к нему, шлёпаю о стойку перед ним двухъевровую монетку и произношу слово, звучащее одинаково и для русского, и для французского уха: «Туалет!» Админ, отрицательно покачав головой («Не нужно!»), отпихивает монетку и показывает мне, как пройти к туалету. Всё. Счастливый финал.