— Уже пора идти? — спросила вместо этого Адель. — Я как раз заканчиваю штопать носок. Осталось только надеть его.

— Можешь не беспокоиться, ты не идешь, — резко ответила мать. — Похороны — не место для детей.

Адель почувствовала облегчение. В эти две недели после смерти Памелы она думала о похоронах с совершенным ужасом. Памела всегда боялась кладбищ, и Адель знала, что она испугалась бы, глядя, как ее гроб опускают в землю.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала, пока вас с папой не будет? — спросила она. Она знала, что никакого чая потом не будет, поскольку ни у матери, ни у отца не было родственников, которые могли бы прийти. Но Адель думала, что они, возможно, приведут кого-нибудь из соседей.

Пощечина больше удивила ее, чем причинила боль.

— Что я такого сказала? — спросила она в недоумении.

— О черт, тебе что, совсем безразлично? — заорала Роуз. — Ты маленькая сучка!

— Мне не безразлично. Я любила ее так же, как и ты, — возмущенно ответила Адель и начала плакать.

— Никто не любил ее, как я. — Мать приблизила свое лицо к лицу Адель, и ее глаза были такими же холодными, как январский день. — Никто! Господи, почему умерла не ты?! Ты у меня сидишь как колючка в боку с того дня, как родилась.

Единственное, что пришло в голову Адель, — что мама, вероятно, сошла с ума, раз говорит такие чудовищные вещи. И все-таки, как бы она ни была напугана, она не могла так это оставить.

— Так почему же ты меня родила? — в отчаянии выкрикнула она.

— Господь знает, как я пыталась избавиться от тебя! — рявкнула мать и скривила губу, став похожей на собаку, которая собирается укусить. — Я должна была оставить тебя у кого-нибудь под дверью.

Дверь распахнулась, и вошел Джим.

— Что происходит? — спросил он.

— Просто семейные разговоры, — сказала Роуз, выбегая из комнаты. Джим последовал за ней.

Адель какое-то время сидела на кровати в совершеннейшем шоке. Ей хотелось верить, что мать просто страдает от какой-то болезни из-за потери Памелы и что она на самом деле не имела в виду того, что сказала. И все же люди не говорят такие вещи, даже если им больно, если это не правда.

Адель все еще сидела как статуя, когда услышала, что родители уходят на похороны. Они не попрощались, просто ушли, не сказав ни слова, будто ее не существовало. Комната Адель была в задней части квартиры, поэтому ей не было видно улицу. Она подождала, пока родители спустятся со ступенек, потом зашла в их спальню и через щелочку в шторах увидела катафалк, который ждал внизу.

Ни у кого на Чарлтон-стрит не было машины, поэтому, когда здесь останавливался транспорт, это было событием и все мальчишки кидались посмотреть. Взрослые обсуждали, кому может принадлежать машина и какова цель визита.

Катафалки, однако, вызывали другую реакцию, и сегодняшняя реакция была типичной. Соседи, которые шли на похороны, собрались в маленькую группку, и их было почти невозможно различить, так как все были одеты в черное.

Внизу на улице женщины наблюдали с порога. Проходящие мужчины снимали шляпы. Детей, которые были не в школе, забрали внутрь, а оставшимся на улице велели стоять тихо, выказывая уважение.

Хотя Адель и утешила мысль о том, что ее сестре оказывали такое же почтение, как взрослому человеку, было нестерпимо думать, что Памела лежит внутри этого блестящего гроба. Она всегда была в центре внимания, болтала и веселилась. На улице не было дома, где она не побывала бы в гостях, — она была любопытной, забавной и такой милой, что ею очаровывались даже самые черствые старики.

И все же цветов было немного. Соседи купили маленький венок, потому что ни у кого не было денег, и поскольку в январе цветы были редкостью, это были в основном еловые ветки. Венок от учителей из школы, где училась Памела, был больше, и еще был очень красивый букет от миссис Беллинг, учительницы музыки.

Венок мамы с папой тоже был маленький, но на нем хотя бы были розовые розы. Он был очень красивый, и Адель подумала, что Памеле он бы понравился.

Далее Адель увидела, как родители стали за катафалком, и мистер и миссис Паттерсон с нижнего этажа подозвали знаком остальных соседей следовать за ними.

Потом катафалк медленно двинулся в путь, ползя вверх по улице к церкви, и все пошли за ним, опустив головы.

Когда похоронная процессия скрылась из виду, Адель вспомнила те мерзости, которые говорила ей мать, и снова начала плакать. Неужели мать действительно хотела бросить ее на чьем-то пороге? Разве не все матери любят своих детей?

Спустя два месяца, в марте, Адель устало брела домой из школы. Каждый божий день с тех пор, как умерла Памела, был несчастным, но сегодня, когда они играли в нетбол, мисс Свифт, учительница, спросила ее перед всем классом, откуда у нее синяки сзади на ногах.

Адель ответила, что не знает, — это было первое, что пришло ей в голову. Мисс Свифт сказала, что это смешно, но ее проницательный взгляд ясно показывал, что она очень хорошо знала, откуда эти синяки.

А правда была в том, что Роуз ударила ее кочергой утром в предыдущую субботу. Адель сидела на корточках, разжигая огонь, и нечаянно просыпала пепел на ковер. Тогда-то Роуз и ударила ее. В тот день Адель еле могла ходить. Но к утру понедельника боль стала терпимой, и, к счастью, ее спортивные шорты были достаточно длинными, чтобы скрыть рубцы. Но она не подумала, что, когда будет играть в нетбол, ей придется раздеться до спортивных трусов.

Возможно, если бы мисс Свифт спросила ее о синяках, когда Адель была одна, она могла бы рассказать правду, но при всех девочках, которые могли услышать, она не смогла этого сделать. К тому же многие из них тоже жили на Чарлтон-стрит, и Адель не хотела, чтобы все они побежали домой и рассказали своим матерям, что Роуз Талбот сошла с ума.

Адель знала, что это не преувеличение, потому что отец за последнее время уже сто раз сказал об этом. Роуз била не только ее, она била и Джима, когда пила. А пила она сейчас все время, и все разваливалось по частям. Она не готовила еду, не покупала продукты, не убирала в квартире, не стирала. Ее никогда не было дома, когда Адель приходила на обед, а когда она возвращалась из школы во второй половине дня, та обычно спала пьяная.

Адель пришлось заниматься уборкой, и отец, когда возвращался с работы, посылал ее обычно за рыбой и картошкой. Если он жаловался, что нет обеда, мать начинала либо плакать, либо ссориться и часто убегала в паб, Джиму же приходилось идти за ней и возвращать ее домой.

Все это было так ужасно. Адель с младенчества сопровождало плохое настроение и мрачное молчание матери — это было такой же частью ее жизни, как ходить в школу или относить белье в прачечную при городских душевых. Но теперь Роуз больше не молчала, она вопила, орала и ругалась, часто швыряла что под руку попадется, и Джим тоже приходил в такое же состояние.

Раньше он всегда был тихим человеком, и любимым ругательством матери в его адрес было слово «слабак». Но сейчас Роуз подначивала его, говоря, что он глупый и заурядный, и постепенно он стал таким же злобным, как и она. А пару вечеров назад он даже запустил в нее утюгом.