– Сколько тебе лет? – спросил ребе Шахтер на идише.

– Я старше тебя, – ответил Люлек.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что ты плачешь и смеешься. А я не могу. Вот и скажи, кто из нас старше – я или ты?

Одна из причин, по которым бухенвальдские мальчики ссорились между собой – по крайней мере так Яков говорил нам с Абе, – заключалась в том, что Густав Шиллер, заместитель старшины Блока 66, благоволил к детям из своей страны, Польши. Густава прозвали Палачом. Он входил в подпольное движение лагерного сопротивления. И был главой карательного отряда. Когда прибывали поезда, он вместе с долговязым Отто, украинским коммунистом, расспрашивал новичков о том, кто плохо обращался с жителями гетто или сотрудничал с нацистами. Очень скоро этих людей находили мертвыми: якобы Отто душил их во сне рубашкой или одеялом либо топил в уборных. Густав ненавидел венгров, даже детей, на том основании, что их страна вступила в войну только в 1944 году, а до того держалась в стороне и смотрела, как поляки страдают и гибнут.

Медленно просыпаясь, я думал о Якове и Большом Вилли.

Абе и Салек еще спали; их ноги свисали с полки, а рты были приоткрыты. У Абе текла слюна, Салек храпел. Я выглянул в окно. Поезд проезжал через маленькие городки, многие из которых были разрушены – некоторые дома разбомблены наполовину, некоторые совсем в руинах, только оконные рамы продолжают стоять. Географии я не знал, но понимал, что мы едем не в Польшу, а совсем в другую сторону.

– Мы уже недалеко от Экуи, – произнес Салек. Я подскочил на месте – не знал, что он уже проснулся. Салек снова начал болтать про войну во Франции, во время которой, по его словам, многие города были стерты с лица земли.

Я, тем не менее, думал о Польше: пытался вспомнить свои родные места, что оказалось непросто. Воспоминания возвращались ко мне лишь отрывками либо во сне, и я не знал, какие из них реальны. Я помнил, что во время работы в HASAG, а потом в поездах и лагерях несколько раз видел один и тот же сон. Я говорил себе, что это проверка, вроде тех, которые Хаим проходил в польской армии. Он рассказывал, что им приходилось выживать на минимальном пайке, в холоде и учиться сохранять при этом ясный ум, чтобы сражаться с врагами. Мне же снилось, что я просыпаюсь у нас дома. Папа, мама, Хаим, Мойше, Мотл, Абрам и Лия сидят вокруг стола и дожидаются меня. Мама, со счастливыми глазами, поднимается и восклицает: «Малыш справился!»

Теперь проснулся и Абе тоже. Поезд сбросил скорость и въехал на станцию; шум приветственных возгласов и криков, эхом отдававшийся от цементной платформы, совсем меня оглушил.

Платформа была забита людьми: там толпились подростки, старики, мамаши с младенцами на руках и в колясках, мужчины в костюмах. Все махали нам руками.

Когда я выходил из вагона, мне казалось, что меня засасывает воронка.

Я потерял Салека из виду, когда мы, вперемешку с другими мальчишками, спускались на перрон. Я все время искал глазами спину Абе, но и он скрылся в толпе.

Я завертелся на месте, надеясь увидеть знакомое лицо – кого-нибудь из мальчиков или ребе. Кого-нибудь, кого я знаю.

Французские девушки толкались у вагонов, обнимали мальчиков, когда те выходили, фотографы делали снимки. Большинство мальчиков, в отличие от радостных французов, казались мрачными и недовольными, словно дождевые облака, налетевшие в момент семейной прогулки. Некоторые пытались улыбаться, но в основном все чувствовали себя оглушенными, и я в том числе.

Я весь покрылся по́том, шея стала мокрой. Я начал двигаться – предположительно в сторону выхода.

Пока я пробивался через толпу, вокруг меня ослепительно мигали вспышки фотоаппаратов, французы совали мне в руки конфеты и букетики гардений и ромашек. Я ничего не понимал. С какой стати они так нам радуются? Последние пять лет со мной обращались… не знаю… как с недочеловеком.

Наконец я, заплетаясь, вышел на улицу, на дневной свет, и добрел до газона, запыхавшийся и растерянный, не понимая, где нахожусь и жив ли вообще. Возможно, таким способом Азраэль приветствует меня на небесах. Уже не в первый раз я думал, что умер.

Я прислонился к тополю, согнулся пополам, и меня стошнило, после чего я соскользнул на землю и лишился чувств.

– Пацан! – крикнул мне мальчишка с волосами соломенного цвета, отросшими ниже плеч и напоминавшими птичье гнездо. – Давай-ка, жиденок, спляши для нас!

Внутри у меня все сжалось. Солдаты, прочесывающие лес, могут нас услышать: крики, ругательства, стаккато пистолетных выстрелов. Папа говорил, что немецкая и польская полиция по ночам патрулируют леса в поисках партизан и беглых евреев. Мы были и теми, и другими.

– Шшш! – прошипел я, прижимая палец к трясущимся губам.

Мальчишка с соломенной шевелюрой ткнул в меня пистолетом.

– А ну, жиденок, пляши!

Когда он говорил, были видны его зубы, темные от вина.

Его отряд партизан – военизированных сопротивленцев, целью которых было изгнать немцев из Польши, – расселся полукругом возле костра, полыхавшего так жарко, что его, наверное, было видно до самого Кракова.

Старшие парни, уже почти мужчины, все были пьяные: они хохотали, ругались, пели и орали. Все из-за ворованного алкоголя – водки, пива и вина, – раздобытых не без моей помощи из домов польских крестьян и евреев, которых принудительно переселили в гетто.

Когда мальчишки не пили, они бродили по лесам в окрестностях города Ближин, охотились на белок, которых потом жарили и ели, и собирали оружие, чтобы использовать его против нацистов.

Примерно месяцем раньше папа подкупил охранника в бараках HASAG, отдав ему мамино обручальное кольцо, и тот позволил мне сбежать, отключив электричество в заграждении на несколько минут в момент смены караула.

Папа велел мне направляться на восток, найти Беловежскую пущу и еврейских партизан. Пуща была такой огромной и глухой, что человек мог скрываться там хоть всю жизнь. Мне не пришлось даже заходить далеко вглубь – я почти сразу наткнулся на этот самый партизанский отряд.

В первые недели моего пребывания у партизан они обращались со мной хорошо, кормили и даже дали пару новой обуви. Они говорили, что их цель – уничтожить нацистов. Но своих планов, однако, мне не раскрывали. Постепенно я начал понимать, что никаких планов у них в действительности нет. Отряд представлял собой просто толпу распоясавшихся юнцов.

Пару недель спустя они стали относиться ко мне как к игрушке. Я превратился в «жиденка».

– Пляши! Пляши! Пляши, жиденок! – снова закричал мальчишка с соломенными волосами. Остальные притихли и опустили головы, понимая, видимо, что это уже чересчур.

Землю покрывал тонкий слой снега. Тая, он превращался в грязь, похожую на мамин шоколадный пудинг.