Мгновение спустя все столы в комнате были перевернуты. Еда, однако, не пострадала – ею мы никогда не разбрасывались.

Приборы и тарелки летали в воздухе. Я понял, что странный сыр камамбер не понравился не только мне – многие кидали его в стены, где он прилипал и медленно сползал на пол, оставляя жирные потеки на белой краске.

Мы бились страна против страны. Евреи против евреев. Ненависть против ненависти.

С каждым замахом я выкрикивал проклятие. У себя в голове я целился в своих врагов – в каждого нациста, который меня пугал, терроризировал, наводил ужас.

– Бах! Бах! – кричал я, как когда-то Абе, представляя, что каждая тарелка на самом деле – выстрел из винтовки. Тарелки и блюдца попадали даже в открытые окна.

Одно я запустил особенно сильно, и оно стремительно промчалось в воздухе, проехало по полу, а потом остановилось прямо у ног профессора Манфреда Рейнгвица, одного из главных советников OSE. Профессор проследил за тем, как блюдце тормозит возле его ботинок. А потом, сверкнув глазами, приказал:

– Иди за мной.

– Оставьте меня в покое! – заорал я, но профессор схватил меня за воротник и поволок через столовую.

Его руки пахли трубочным табаком и одеколоном. Он не был особенно крупным и даже сейчас, летом, ходил в твидовом пиджаке и шерстяных брюках. Но, несмотря на нехватку роста и ограниченность в выборе одежды, профессор оказался очень силен.

Я пытался расцепить его пальцы, но не смог.

Он вытолкал меня из столовой и потащил по коридору в кабинет мадам Минк. Я ухитрился ухватиться за дверной косяк и лягнуть профессора под колено. Но он не ослабил своей хватки. С нечеловеческой силой, которой я от него никак не ожидал, он поднял меня в воздух и швырнул на стул перед ее рабочим столом.

Пытаясь отдышаться, я ругнулся в его сторону. Мне хотелось, чтобы он разозлился. Меня сердило, что профессор так спокоен.

Он был совсем не старый – младше папы, но старше Хаима, – и выглядел лощеным, как те евреи, которые приезжали к папе в мастерскую из больших городов, Кракова и Варшавы. Профессор, по теории Салека, раньше работал в какой-то крупной художественной галерее, вроде Лувра, откуда нацисты украли большую часть экспонатов.

– Он кажется культурным – наверняка знает Сезанна и Моне, – рассуждал Салек. – Это знаменитые художники, если ты вдруг не знаешь.

Единственными художниками, которых я знал, были Хаим и его армейские друзья, которые красили у нас в Скаржиско-Каменне дома и заборы.

Но совершенно точно профессор не представлял себе, через что нам, мальчишкам, пришлось пройти.

Мадам Минк вступила в комнату свежая, нисколько не раскрасневшаяся, и ничто в ее лице не выдавало того, что за дверями кабинета, в столовой, идет настоящая битва. При взгляде на нее я разозлился еще сильнее, потому что у мадам Минк были черные кудрявые волосы, как у Голды, а я не допускал, что кто-то может быть на нее похож.

Я фыркнул, когда она посмотрела на меня, а потом отвела глаза.

Долгое время ни профессор, ни мадам Минк не говорили ни слова.

Я слышал, как мальчишки в столовой дерутся и ругаются, как бьется посуда и звенят приборы.

– Ромек, – сказала наконец мадам Минк мягким голосом.

Я тяжело вздохнул.

– Ромек, – повторила она.

Я зажмурился и запел песенку бухенвальдского подполья «Болотные солдаты»[4].

Не плачь, не ной, зима пройдет…

– Ромек, послушай меня, – сказала мадам Минк. Я услышал, как она отодвигает свой стул и подходит ближе ко мне. Рукой она ласково взяла меня за подбородок и приподняла мое лицо, чтобы заглянуть в него.

– Ромек, мы нашли твою сестру. Мы нашли ее. Она в Германии, в лагере Красного Креста.

Мадам Минк держала в руках лист бумаги.

Я понял, что это и есть список.

Я уставился на буквы – черные на белом.

Некоторые из них я узнал, но вдруг все они слились между собой. Внутри у меня все похолодело и раскалилось одновременно.

– Ромек, ты помнишь, как читать? – спросила мадам Минк, почувствовав, что что-то не в порядке.

– Нет, – хотел я ответить. Я успел закончить только четвертый класс. Мне было девять, когда я перестал ходить в школу. Сейчас мне исполнилось четырнадцать. В гетто раввин организовал секретный хедер, находившийся в подвале его дома, замаскированном цементной кладкой, чтобы охранники, включая еврейскую полицию на улицах, ничего не слышали. Хаим сказал, если кто-то хоть словом упомянет о том, что он учит нас иудейским молитвам и истории, ребе сразу убьют. Этим и ограничилось мое учение за прошедшие пять лет.

– Вот, – сказала мадам Минк, указав на одно из имен в списке. – Рахиль Лия Вайсман. Родилась в Скаржиско-Каменне, дочь Рифки и Хиля, сестра Ромека. Это же ты, верно?

Я кивнул; в глазах у меня то мутнело, то прояснялось, мутнело и прояснялось.

Наконец я поднял голову и уставился на желтое пятно на белом потолке.

– Где… где она? – воскликнул я с отчаянно колотящимся сердцем.

– В Фельдафинге. К югу от Мюнхена. Это в Баварии, в Германии, – ответила она. – Раньше в Фельдафинге был летний лагерь гитлерюгенда. А американцы превратили его в лагерь для перемещенных лиц.

– Можно мне туда поехать? – голос у меня дрожал, горло перехватывало. Казалось, меня вот-вот стошнит.

– Не раньше, чем закончится карантин. А еще тебе потребуются новые документы, мы готовим их для всех вас.

– Я хочу поехать сейчас, – сказал я. Медленно-медленно до меня доходило – Лия жива. И это лишь начало. Вскоре вся семья соединится. – Я не могу ждать.

Я встал на ноги и сложил руки на груди.

– Придется, – ответила мадам Минк. Я почувствовал, как профессор подошел ближе.

– Для начала тебе понадобится новая одежда.

Он положил руку мне на плечо.

– Ты не можешь вернуться в Германию в этой, – сказала мадам Минк, имея в виду мою форму гитлерюгенда. – За нее одну тебя могут убить. Сейчас нацистов повсюду отлавливают, избивают, пытают, даже убивают другие немцы, которые не поддерживали их.

Профессор убрал руку с моего плеча и протянул мне стакан воды. Держа его дрожащими пальцами, я сделал большой глоток. Шум за дверями затих. Побоище между мальчиками прекратилось. Я слышал лишь громкое тиканье старинных часов, доносившееся из холла.