– Когда карантин закончится, Люлек и его старший брат Нафтали уедут из Экуи в Палестину, – сказал Салек мне вслед, пока я заходил в здание.

Он проигнорировал мою просьбу оставить меня в покое и пошел за мной на кухню, привлеченный звяканьем тарелок и оживленной болтовней французских поварих.

– Люлек и Нафтали – знаменитости.

Рот у Салека, казалось, никогда не закрывался, и он был настоящей ходячей энциклопедией – непонятно почему, ведь, как и я, Салек несколько лет не посещал школу.

– Журналисты, которые приезжали в Бухенвальд, всегда хотели говорить с Люлеком и с другими малышами из-за их историй, – продолжал он. – Журналистов поражало, как им удалось выжить. Ну, ты знаешь.

Естественно, я знал историю Люлека, но Салек все равно пересказал мне ее еще раз: как Нафтали пронес Люлека в Бухенвальд, спрятав в мешке для картошки. Нафтали не хотел, чтобы нацисты прознали о его младшем брате, опасаясь, что тот слишком мал и его убьют после первого же отбора. Когда оказалось, что за отбор в Бухенвальде отвечает подполье – по крайней мере за тот, что осуществлялся сразу по прибытии поезда, – и оно защищает детей, Люлек сам пришел старшему брату на помощь, и того перевели в барак, где они оба оказались в безопасности от нацистов.

– Я не планирую никуда уезжать из Европы, – сказал я. – Я скоро вернусь в Польшу, к семье.

Вот, я произнес это вслух.

– Ну и хорошо. – Салек пожал плечами. – Прекрасно.

Он поднял вверх руки, словно сдаваясь.

Когда мы с Салеком вошли в столовую, мадам Рашель Минк, которая отвечала за списки, а еще читала нам по вечерам стихи, рассказывала историю Моисея и его исхода из Египта нескольким мальчикам, которые не могли уснуть. Маленький Люлек сидел у нее на коленях.

Теперь и Абе присоединился к нам, и они с Салеком стали болтать – так громко, что мадам Минк пришлось прерваться и посмотреть в нашу сторону, – о том, чтобы прогулять дневные занятия и пойти искать хорошеньких девочек-француженок, которых мы видели на станции, когда только приехали. Абе с Салеком пошли к длинному столу у одного из высоких окон. Абе сказал, что хочет добраться туда первым, потому что, как только персонал OSE начинал выставлять еду, сотни рук тут же протягивались к ней и хватали все без разбора. Странное свойство голода: теперь, когда еды у нас было вдоволь, мы ели торопливо и до отказа набивали себе животы, словно боясь, что она опять закончится.

Я немного отстал от них, и тут до меня донесся чей-то голос:

– Даже в темноте можно увидеть свет.

Голос был мягкий, романтический, даже убаюкивающий. Я знал его еще с Бухенвальда. Голос принадлежал Элиезеру, румынскому или венгерскому еврею (его штетл в Сегеде находился на территории, которая попеременно принадлежала то Румынии, то Венгрии). Мы все называли его Эли. Я был от него в восторге: небольшую группку его друзей, куда входил также Нафтали, а вместе с ним и маленький Люлек, я называл про себя Интеллектуалами, потому что они рассуждали о философии и религии, занимались математикой и другими науками. Из религиозных соображений они попросили у персонала OSE кормить их кошерной едой. Они обязательно отмечали Шаббат, еврейскую субботу, которая у нас в Скаржиско-Каменне начиналась после обеда по пятницам, когда закрывались все еврейские лавки. В Шаббат евреи ходят в синагогу, читают Тору и молятся. Начиная с вечера пятницы, евреи трижды принимают ритуальную пищу.

Но не все мальчики спешили вернуться к своей религии.

Я остановился и поглядел на Эли – в его длинное худое лицо.

– Что? – пробормотал я.

Если Салек был похож на молодое деревце, то Эли – на старую ель.

– У нас всегда есть выбор между тьмой и светом, – продолжал он.

Я медленно покачал головой. От нас воняло, мы ругались и дрались между собой. Мы не смотрели в глаза – ни друг другу, ни персоналу OSE; мы не слушались их и бесцельно шатались по санаторию, словно заключенные, стремящиеся вернуться в свою тюрьму. Этот парень, говорящий метафорами, казалось, никак не мог быть одним из нас.

Эли улыбнулся и с загадочным видом проследовал мимо меня к столу в передней части комнаты, который по вечерам, когда остальные столы отодвигали в стороны, а стулья расставляли полукругом, как в театре, превращался в сцену, на которой выступали струнные квартеты и оперные певцы. Я смотрел, как он идет, походкой настолько плавной, что создавалось впечатление, будто это призрак, парящий в воздухе, не касаясь земли.

– Хватай еду! – крикнул Абе. Я оглянулся. Абе и Салек стояли и заталкивали попеременно то в рот, то в карманы штанов и рубашек хлеб, который отламывали от больших буханок, куски сыра, яблоки, абрикосы и орехи.

– Мы уйдем на весь день, будем ловить лягушек! – кричал он с набитым ртом.

С самого приезда мы все припрятывали еду – часто под подушками; даже куски пирога, которые заворачивали в салфетки и потом нечаянно давили. Никто не верил персоналу OSE, утверждавшему, что мы можем есть что хотим и когда захотим. Сотрудники даже пообещали, что никогда не будут запирать кухню. Помню, услышав это, я лишь закатил глаза.

Я бросился к Абе и схватил кусок хлеба, который быстро намазал маслом и стал глотать, почти не жуя, а потом откусил странновато пахнущий сыр, но немедленно его выплюнул. Чтобы избавиться от привкуса этого противного сыра, который, как сказал Салек, назывался камамбером, я затолкал в рот три яйца вкрутую, отчего мои щеки оттопырились, как у белки.

Убедившись, что набрали достаточно еды, мы с Абе и наша все прибывающая компания, в которую теперь вошли Салек и еще двое польских мальчишек, Джо и Марек, стали пробиваться к выходу. Идя через столовую, я снова заметил Эли. За время работы на оружейном заводе я неплохо отточил свои навыки подслушивания, приобретенные еще дома, когда люди приходили к папе и моим старшим братьям поговорить о войне. Прячась в укромных местечках, я слышал немало. Про Эли я знал, что они с отцом были в Аушвице, концентрационном лагере. Отец Эли умер вскоре после того, как их перевезли в Бухенвальд.

Я не обращал внимания на других мальчишек в комнате, но тут почувствовал, как что-то ударило меня в затылок. Я схватился за него рукой – там уже проступала шишка размером с голубиное яйцо. На пол передо мной приземлилась расколотая миска для каши. Я обернулся и увидел венгра из нашей спальни, который мне подмигнул.

– Он в меня это бросил! – заорал я, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Давай! – воскликнул Салек, делая то, что удавалось ему лучше всего – принимая на себя командование, и потянул меня за собой. Мы с Абе похватали еду со стола и повалили его набок, так что получилась баррикада. Скатерть, тарелки, приборы – все полетело на пол.

Спрятавшись за баррикадой, я стал хватать тарелки и швырять их одну за другой – в точности как камешки в воду реки. В мальчишку-венгра я не попал, но задел других, и они тоже включились в сражение.