руку. Пусто, пусто, пусто… монетка с профилем царствующего монарха, блеклая и легкая, значит, она ничего не стоит. Ленточка… вот от этого платья, ткань неплохая, что странно, а здесь? Я открыла плетеную коробку, подцепила что-то, похожее на нижнюю рубаху. Вся в прорехах, аккуратно заштопана, и еще… черт!

Я зашипела, сунула уколотый палец в рот. Всего-навсего иголка, торчащая из мотка ниток, но следует быть осмотрительней, девчонка могла играться в серьезные игры, подозревать, что в ее жилище кто-то явится, и натыкать игл, возможно, отравленных… чушь! Или нет, в эти времена ядами травили крыс и жен. Но где ей хранить ценности, кроме как не среди нижнего белья?

Но открытия мои были так себе по значимости. Я с досадой швырнула обратно в коробку очередные панталоны, захлопнула крышку. Все, что скрыто от посторонних глаз, держится на честном слове, все штопано-перештопано, порой даже нитками, не подходящими по цвету. Зато все, что помогает пускать пыль в глаза, как только что пошито. На что ты надеялась, курочка? Что какой-то граф выпадет из кареты, тебя увидев, и поползет за тобой на коленях, умоляя сию же секунду стать его женой?

Я осмотрела шкаф от и до, даже попыталась его отодвинуть, что было полным безумием, и тут же мне заколотили в стену:

— Барышня! Гнева Владычьего побойтесь, ночь на дворе!

Визгливый женский голос перекрыл рев младенца, и я раздосадованно отступила. Соседка еще раз для острастки стукнула в стену, но разбираться не пришла. Может быть, все же существовали какие-то границы между мной и остальными жильцами этой конуры, хотя я могла быть в гораздо более отвратительном положении как минимум материально.

Сна не было ни в одном глазу, желудок сводило от голода, я начала чувствовать холод, но я не успокоилась, пока не обследовала всю комнату от и до и даже, почти отчаявшись, не поднесла первую попавшуюся книжку к лампе и не проверила, нет ли пометок. Ничего, никакой информации, вся моя жизнь — чистый лист, и не знаю я ничего кроме того, что меня бросили родители, у меня долги и платить мне нечем.

Что если к заговору я непричастна, подумала я, садясь на холодную, влажную кровать, и Ветлицкий сам не поверил своей удаче, когда я согласилась на предложение, а не встала в позу оскорбленной невинности? Или когда тебе сперва показывают палача, соглашаешься на все что угодно?

Я поднялась, подошла к печке, примерила поленца: одно было слишком длинным, второе помещалось как раз впритык. Я пошарила рукой — дверца не закрывается, и так и оставила. На меня навалились усталость, апатия, скользкий страх, я попятилась обратно к кровати, чувствуя, что на глазах закипают слезы… Эй, эй, разводить сопли не время, какого черта! Я закусила губу до боли — не помогло, я уже рыдала как институтка и дрожащими пальцами расстегивала пуговицы на курточке.

Самое паршивое, что слезы мешали думать. Я пыталась их не замечать, но вместо холодного анализа ситуации, в которой я оказалась — неважно как, неважно почему и даже неважно, чем все это кончится — мне лезли абсолютно не нужные в данный момент мысли. Обида на родителей, на дядю — какого дядю? — на тетку, которая гнобила меня почем свет, на всех и вся, словно весь свет был передо мной виноватым. Я чувствовала себя не собой настолько, что от всего остались одни ощущения — холод, внезапно такой, что пальцы стыли, резь в желудке, песок в глазах, мне не подчинялись даже мысли, и как я ни прикрикивала на себя, ревела только сильнее.

Способность реагировать на внешние раздражители вернулась лишь тогда, когда до меня дошло, что в дверь стучат, и первым в грудь заполз страх, следом — стыд: я полураздета, но не открыть дверь не могу. «Куда!» — заорала я телу, но оно уже возилось с задвижкой.

— То, барышня, — грубо сказала дородная, видно, недавно родившая женщина и сунула мне в руки тарелку с чем-то горячим. — Хоть поешьте. И реви не реви, а Аксинья Прововна вас выселит, ежели не заплатите. Уже и дворник человека приводил, комнату смотрели…

Я вцепилась в тарелку и разревелась еще сильнее. Женщина расплывалась, а я стояла, не зная, как дверь закрыть. Стыд и позор!

Стыд и позор, что в ситуации, когда я между палачом и улицей, я реву как идиотка, вместо того чтобы что-то сделать. Подумать, на худой конец, и потом…

У меня все-таки хватило ума сперва отнести тарелку на стол, а потом вернуться и закрыть дверь. Женщины уже не было, и некому было сказать «спасибо». Почему я сразу ее не поблагодарила?

Что происходит, в конце концов?

Я хлебала кислые, но очень вкусные щи, пусть постные, но горячие, чувствовала, как в тело понемногу приходит тепло, и успокаивалась. Никогда в своей взрослой жизни я не рыдала просто так — всегда была тому причина, и как правило, она была посерьезнее, чем житейская задница. Но Софья Ильинична поела, воспряла духом и позволила мне завладеть ее бестолковой головой.

Так, допустим, я — только разум в этом теле, и за какие грехи мне выпала эта девица, как с ней совладать?

То, что я задолжала домовладелице, не так страшно, если меня отправят в академию. Я буду там получать жалованье, со страшной Аксиньей договорюсь, если только Софья Ильинична не примется снова рыдать и препятствовать мне. Что мне мешало потребовать от Ветлицкого денег, и глупо спрашивать, что ему мешало мне их предложить?

Щи закончились, я с тоской посмотрела на дно тарелки. Дно, сущее дно, вся эта… ситуация дно, но утро вечера мудренее. С мыслью, что завтра я буду похожа на опухшее чудовище, хотя это на самом деле беспокоило меня меньше всего, я, пока не ушло драгоценное тепло из тела, скинула платье, сапожки и чулки, оставшись в — без сомнения! — во всех возможных местах заштопанной нижней рубахе, кое-как распустила уложенные в прическу волосы, раскидав по комнате шпильки, сиганула в постель и завернулась в кокон из тощего одеяла.

Бабочка завтра из меня не получится, но хотя бы пока голова находится на плечах.

Глава четвертая

Было бы замечательно, если бы он предложил мне выйти за него замуж.

Голос — тот, который мой и не мой — прозвучал в голове так отчетливо, что я подскочила на кровати и распахнула глаза. Удивительно, у меня не возникло вопросов, где я и кто я, а вот финал незапомнившегося сна