Ее отец был моим братом и не знал, что я тоже любил его жену, так что Маленькая Моника могла быть и моим ребенком. Когда у Вероники обнаружили опухоль мозга, я просто исчез из их жизни. Хотя я никуда не уезжал из Лос-Анджелеса, с таким же успехом я мог бы скрываться и в Испании. А теперь сидел на шее своего брата — пока не найду себе достаточный заработок, чтобы снова жить за свой счет, — напивался каждый вечер и вовсе не беспокоился о поисках работы, пока брат давал мне денег. Он был очень растроган и возбужден, когда я вернулся, сжимал меня в объятиях дольше, чем бывало в детстве и уж точно никогда не случалось в пору нашей зрелости. Так долго и с такой силой, что я даже подумал, не узнал ли он все о нас с Вероникой, и не собирается ли переломить мне хребет, что ему с легкостью бы удалось, ибо мой брат был вдвое больше меня и все эти шесть лет работал на металлургическом заводе — зарабатывал деньги для ребенка. Он не потребовал никаких объяснений моему внезапному исчезновению, ограничившись несколькими тактичными вопросами о том, чем я занимался все эти годы. Он делал вид, что не замечает моей дегенерации в этом доме и время от времени даже доверял мне заботу о своей (моей) дочери — ностальгия по братским отношениям, которую У Нас обоих были причины испытывать.

Бывает такая стадия похмелья — состояние совершенной ясности. Синапсы мозга словно заросли жирной грязью, и граница между бессознательным и сознанием испаряется. В такой момент все кажется сверхъярким, ум гудит на максимальной мощности, как буддистский адепт, достигший посреди медитации мгновенного просветления. Все переполняет энергия — прошлое, настоящее и будущее одновременно разворачиваются перед твоим взором, бессмысленные и наполненные блаженством. Мельчайшие детали любого предмета проплывают перед глазами вместе с армадами звезд и вселенных, стянутые воедино сплетениями волокон твоей плоти так, что, разлагаясь на части, ты остаешься невидим и, видя все, не видишь ничего. А потом опять засыпаешь, как сделал и я, когда Маленькая Моника оставила меня, и уже просыпаешься живым трупом, а твое сознание сводится к боли, к дебильной агонии. Именно в таком состоянии я проснулся на этот раз, выдернутый из бессмысленного забытья отсутствием звука.

Колеса ее велосипеда перестали визжать и скрипеть по асфальту дорожки, и разверзшаяся тишина не нарушалась ее шагами, никто не бежал к входной двери, в дом и дальше по коридору к моей комнате. Я осознал, что тишина стоит уже приличное время. Тут мне показалось, что из гостиной в другой части дома доносятся какие-то звуки. Ритмично повторялись, будто что-то вибрировало, задыхаясь под толщей воды. Я завернулся в одеяло и пошел посмотреть. Мой член теперь отвердел, набухнув от спрессованной мочи. Я тихо прокрался по коридору, как беглец из отделения смертельно больных, завернутый в оборванную королевскую мантию, оставляя за собой облако зловонного дыхания и пота. Входная дверь была открыта нараспашку. Болталась на сухом ветру, впуская лучи безжалостного калифорнийского солнца. Свет становился ярче, отражаясь от штукатурки, асфальта и стекол машин, повинуясь своему маниакальному стремлению разоблачить и иссушить любое очарование. Он театрально врывался в дверь, наполняя гостиную титановым маревом, освещая сцену, как на съемочной площадке.

Они были на диване. Он стоял на коленях перед ней, спиной ко мне, врезаясь в нее с размаху. Он обмотал ей шею ее же одеждой — миниатюрной версией хиппейского халата вроде того, что носила ее мать, — и душил ее в такт своим толчкам. Она, видимо, звала меня, и он залепил ей рот пластырем, так что звук доносился будто издалека, пробиваясь из другого измерения, — места, где маленьких девочек насилуют бесконечно, где ад — нудная норма.

Пожалуйста, простите меня — я ничего не сделал. Лишь стоял, выглядывая из-за угла, и смотрел, не в силах пошевелиться, пока он всаживал ей, и ее глаза вылезали из орбит, как если бы ей отрезали веки, когда она повернула голову и посмотрела на меня. Я чувствовал его запах — вонь пьяницы, такого же, как я сам, — этот гнилой запах тела, пожирающего себя заживо, я слышал его хрюканье так близко, словно он шептал мне на ухо, и вонь у него изо рта разрасталась раковой опухолью. Пока я стоял, мне казалось, что я чувствую неровности ее кожи, — и я не мог двинуться, пока он не кончил, а она не отключилась. После чего заполз обратно в свою комнату и тихонько закрыл дверь.

Входная дверь хлопнула. Свернувшись под одеялом на матрасе, я почувствовал, как из моего члена истекает моча, густая и застоявшаяся, разливаясь морем болезненного наслаждения у меня между ног.

1994

Так или иначе, но все сливается — все есть органика. Невозможно отличить одну вещь от другой вещи. Когда сознание освобождено от эгоизма, оно сморщивается и растворяется в воде. Если я порежу свое тело и правильно сосредоточусь, я не почувствую этого. С каждым ударом мое сердце неистово подскакивает и треплет мой хребет, подвешенный к основанию мозга. Толпы воспоминаний бродят в гниющем лесу моей головы и крушат настоящее, погребенное под ними. Мои воспоминания не принадлежат мне. Они так же непознаваемы, как сороконожка, шевелящая лапками в темном углу под раковиной. Если образ проходит сквозь мою нервную систему, он делает это с алчностью хищного завоевателя. Мое прозрачное тело распростерто в полной беззащитности. Каждая секунда времени — отдельное насекомое, питающееся мое кровью.

Когда моя жена и я соединяли тела в одно, я проваливался в ее тело и носил ее кожу, как презерватив. Она защищала меня от внешнего мира. Поскольку теперь она мертва, я знаю, что скоро буду съеден. Я — тело без кожи, мои мышцы сохнут на солнце. Я чувствую, как съеживаюсь.

Я использовал ее как процесс, как систему, через которую мы могли смешиваться с веществом, лежащим за гранью наших эгоистических мыслей. Когда ее рука касалась моей ноги, когда ее рот смачивал мою кожу, возбуждение, что я испытывал, становилось первой волной потока, который в конце концов сметет нас обоих. Я люблю ее больше, чем мне нужна моя собственная личность. Хотя ее тело лежит прямо передо мной на столе, я могу не открывать глаза, чтобы увидеть его очертания, почувствовать, как оно физически насыщает мои чувства. Любовь позволяет микробам и вирусам проходить сквозь мое тело, не встречая сопротивления. В своей любви к ней я теряю волю к жизни. Если я съем ее тело сейчас, я верну ее назад в себя. Но с каждым проглоченным куском я буду терять соразмерное количество самого себя.

Ее аромат поднимается над ней мерцающей дымкой и наполняет воздух медом. Ее груди уже начали сползать с возвышения ее грудной «летки, разлагаясь, они больше не отвердеют высокомерием и не наполнятся обещанием плода. Соски, которые я когда-то брал в рот, сосал и кусал, стоят прямо, словно бросая вызов сползанию ее груди набок. Гравитация затягивает ее в себя, как зыбучий песок. Ее живот сдвигается, испуская приглушенные демонические заклинания из глубин ее внутренностей, где бродят газы разложения. Глядя на ее открытый рот, я все еще могу вспомнить легкий карамельный привкус ее слюны, я способен почувствовать упругость ее языка, ощутить, как он проскальзывает мне в рот, проводит по моим зубам, обвивается вокруг моего языка. Но сейчас разверстая яма в ее лице являет собой зрелище мертвого распухшего кожистого языка, похожего на труп морского млекопитающего, выброшенного на берег и заползшего в темное пространство ее рта, чтобы укрыться от солнца и полчищ мух. Губы ее, что когда-то были экзотическим плодом, из которого я высасывал сок, теперь сморщились и потрескались, как высушенный абрикос. Ее глаза застыли на мне, прожигая мое лицо кислотой. Мои слезы медленно стекают из уголков глаз, густые, как нефть.