Все обернулись на девочку, а та, не говоря ни слова, указала рукой на ткань, что до сих пор была перевешена через спинку кровати. Захариха прижала к губам платок, и сердце её дрогнуло – так вот для чего она эту ткань вышивала, в рост человека.

– А что это у вас? – Глафира приподнялась к кровати, и, схватив ткань, развернула её.

Когда же она увидела вышивку, то заплакала вновь.

– Бабушка, умоляю тебя, продай мне её, я хочу, чтобы сыночка моего покрыли этим покровом. Николай, ты погляди, погляди, ведь это же небушко настоящее! Пусть наш Ванюшка с этими небесами и лежит, ведь он такой же светлый был, голубоглазый, и люди его любили все, хороший он был у нас.

И она безутешно зарыдала навзрыд.

Захариха глянула на внучку, и та кивнула ей в ответ, в глазах девочки застыли слёзы. Она развернулась и ушла к себе в комнату.

– Хорошо, Глафира, забирай, – ответила Захариха, – Да ступайте. А я сейчас соберусь и приду к вам.

Глафира с мужем ушли, прикрыв за собой дверь. Вскоре, поспешно собравшись, убежала и бабушка.

Надийка сидела у себя на кровати, уставившись в одну точку, и прислушивалась к своему сердцу. Она давно уже поняла, что её сердце предчувствует что-то, знает. Если ей радостно и хорошо, значит и вокруг, с людьми, которых она знала, всё ладно будет. Если на душе у неё тяжело, то значит – быть беде. Она встала, умылась, и подошла к окошку. За окном сгустились тучи, начинал накрапывать дождь, серый, тёмный и густой. Завтра деревня будет плакать…

Захариха пришла поздно вечером, когда уже стемнело, она подошла к девочке, обняла, поцеловала её в макушку, и, протянув ладонь, раскрыла её – на ладони лежали денежки.

– Это тебе от тёти Глаши за покров для Ванюшки.

Захариха помолчала, внимательно глядя на внучку, а потом спросила:

– А ну-ка, погляди на меня, внученька. Скажи-ка мне, а как ты это почувствовала? Ты же две недели назад начала вышивать этот кусок ткани.

– Не знаю, бабушка, вот оно почувствовало, – и девочка вновь прижала к сердцу ручку, и, обняв бабушку, заплакала.

Ночь была тяжёлой. Надийка металась всю ночь по подушке, и старухе даже показалось, что она заболела. Она что-то бормотала, крутилась и постоянно скидывала одеяло. Да и сама Захариха спала тревожно, всё вспоминалась ей мать девочки, которую она похоронила, думалось ей – правильно ли она поступила, быть может, следовало позвать народ, а не скрывать произошедшее? В коротком беспокойном сне к утру ей приснилась мать Надийки, та поклонилась ей, помахала рукой и, улыбнувшись, растворилась в небесах белой дымкой.

Утро было серым и пасмурным, ночной дождь всё так же лил, не прекращаясь. Захариха тяжело встала, вздохнула, перекрестилась. Надо было идти на похороны.

– Бабуся, я с тобой пойду, – раздался голос Надийки за спиной.

– Господи, да зачем тебе туда?

– Надо-надо, бабуся.

– Ну, коли надо, то пойдём.

Захариха снова тяжко вздохнула, повязала Надийке на голову такой же, как и себе, тёмный платок, и они, выйдя из избы, направились к дому покойного.

ГЛАВА 7

Чем ближе Захариха с Надийкой приближались к кладбищу, тем тяжелее становилось на сердце у старухи, словно предчувствовала она что-то, что должно произойти будет там, среди унылых могильных холмиков и серых, промокших от дождя, деревянных крестов. И всё кругом было серым, дождь лил со вчерашнего вечера, не прекращаясь ни на минуту. Дорогу и тропки развезло, склизкие комья глины приставали к обуви, липли брызгами к одежде, чавкали под ногами. Большие лужи пузырились, дышали – значит дождю ещё нет конца, и будет он идти долго. Бревенчатые избы потемнели от влаги, сощурили глаза-окна, по которым стекали капли дождя, похожие на слёзы. Собаки попрятались в свои убежища, и одни носы их выглядывали из конуры наружу. Деревенские коты сдали свои позиции на плетнях и перебрались в избы да хлева, поближе к тёплой печи или ворошистому духовитому сену, в которое можно было зарыться и переждать непогоду и сырость. Дождевые капли нанизались на паутины в углах, под крышами домов, прозрачными драгоценными камушками, словно стеклянные бусы на тончайшей нити, сплелись в узоры, повисли на соцветиях и лепестках трав, застыли на шершавых ладонях репейника. Всё кругом пропитано было влагой, сыростью и запахом мокрой земли – тем самым духом рождения и увядания, жизни и смерти одновременно.

На улицах было безлюдно, весь народ собрался на погосте, чтобы проводить в последний путь Ванюшку, молодого парня, которому не было ещё и двадцати. Захариха молча шла, наблюдая за Надийкой. Девочка крепко сжала кулачки и губы, глаза её потемнели, вся она была сосредоточена и собрана.

– Что же с ней такое происходит? – не могла понять Захариха, – Зря я ей стала потакать и уступила её просьбе, нечего ей делать на кладбище. Ну, да что уж теперь? Не назад же поворачивать.

И они продолжали идти по дороге, что вела на погост. Вот уже показались и кресты, и толпа народа, что собралась у открытой могилы. Вся деревня была здесь сегодня. Ванюшка хорошим был парнем, все его любили. Захариха с Надийкой тихонечко подошли и встали позади людей. Но девочка, постояв мгновение, начала вдруг пробираться зачем-то сквозь толпу. Старуха удивлённо поглядела ей в спину, оставшись стоять на месте и ничего не понимая. Надийка вышла вперёд всех, и встала возле самых близких людей, что окружили гроб и могилу. Девочка внимательно и сосредоточенно обводила взглядом тех, кто стоял ближе всех ко гробу – вот мать и отец, плачут безудержно, вот батюшка-священник, который должен сейчас отпеть Ивана, а вот девушка его Марийка, громче всех кричит и причитает над мёртвым женихом.

Именно на ней остановила Надийка свой взгляд. Девочка пристально разглядывала её лицо, и чем больше она на неё смотрела, тем сильнее темнели её глаза. Захариха смотрела на внучку, не понимая, что та делает и зачем. Тем временем батюшка склонился к матери Ванюшки, Глафире:

– А крест нательный на него надели?

– Ой, батюшка, – спохватилась женщина, подняв на священника опухшее от слёз, измученное лицо, – Тут знаете что случилось-то… Креста-то мы дома и не нашли. Ванюшка никогда креста не снимал, только в бане разве, да и то, ежели забудет надеть, сразу обратно бежал, даже если ночь на дворе. А в этот раз, ну нигде нет крестика, весь дом обыскали! Отец уж хотел, было, свой положить ему в гроб, да бабушки подсказали, что нельзя так делать.

– Да, так нельзя делать, – кивнул священник.

Люди вокруг зашептались, закачали головами, недобрый это знак. И вдруг в наступившей тишине раздался звонкий голос Надийки:

– Отдай, что взяла!

Люди вздрогнули. Мать и отец Ванюшки обернулись, увидели Надийку. Глафира подошла к девочке, и обняв её, заплакала.

– Ну что ты, миленькая? Что ты, деточка? Кому ты это говоришь? Что отдать?

– Она знает. Отдай, что взяла! – вновь громко и чётко повторила Надийка.

Захариха торопливо принялась пробираться сквозь толпу к девочке. Подбежав к внучке, она затрясла её за плечи:

– Надийка, ты что? Что с тобой происходит? Очнись!

– Подожди, бабушка, и ты, тётя Глафира, подожди.

Она подошла вплотную к Марийке, подняла на неё снизу вверх потемневшие глаза, и вновь повторила в тишине свои слова:

– Отдай, что взяла! Ты уже сделала своё чёрное дело.

Глаза Марийки забегали, руки затряслись, она заметалась:

– Что я взяла? Что я взяла? Я ничего не брала.

– Ты знаешь, что ты взяла, отдай родителям, – громко и твёрдо сказала Надийка, – Не гневи Бога, не то не будет тебе покоя ни на том, ни на этом свете. Ты и так прокляла свою душу навсегда. Не будет тебе теперь ни счастья, ни удачи.

– Ты что, проклинаешь меня? – с вызовом спросила Марийка.

– Нет, я не проклинаю, – покачала головой Надийка, – Я просто рассказываю тебе,