Ханна и Кэхилл повскакали с мест и встали навытяжку, как на плацу. Я представил своих сотрудников, но Перл им даже руки не подала. Только посмотрела на них снизу вверх, словно производя в уме какие-то заметки. Росточку-то в Перл было всего ничего.

Кэхилл сверлил меня взглядом. Я уже знал, что мое досье пополнилось.

Я представил Леонарда птероамериканцам. Так Кэхилл прозвал двух наших здоровенных какаду. Один розовый, а второй кипенно-белый. Попка и Хроник. Я подробно объяснил Леонарду, что Хроник очень милый и дружелюбный, а вот к Попке лучше не приближаться. По цвету их легко отличить. Белый — хороший. Розовый — плохой.

— А почему он плохой? — интересуется Леонард.

— Кусается.

— Здорово кусается?

— Еще как. Одним щелчком разгрызает грецкий орех.

Никакого впечатления.

— Знаешь, что такое грецкий орех?

— Что-то вроде земляного ореха?

— Нет, значительно крепче. Эта птичка отхватит тебе палец и не поморщится.

— Ух ты, — говорит.

Я вынул Хроника из клетки, попугай охотно уселся Леонарду на голову и принялся нежно пощипывать его жесткие как проволока волосы. Малыш прямо завизжал от восторга.

— Ладно, — говорит Перл. — Он может остаться здесь. Я решила.

И направилась к двери. Кэхилл сделался похож на сержанта, очень гордого, что «слава-богу-полковник-не-нашел-к-чему-придраться». Резковата Перл, что тут говорить.

— Леонард, ингалятор у тебя с собой?

— Проверка, — и похлопывает по нагрудному карману.

Хроник взлетел в воздух. Я подставил птице палец и посадил ее обратно в клетку.

В дверях Перл остановилась и глянула на меня через плечо. Какая она крошечная и хрупкая!

— Мистер Док, спасибо. Вы так добры к нам.

И ушла, даже не заметив, наверное, до чего я обалдел от ее слов.

Не прошло и десяти минут, как Леонард сунул палец не той птице, и Попка его цапнул. Я как раз пил кофе на кухне. Третью чашку за сегодняшний день. От вопля все так и подскочили, даже Графф, который только-только вошел в рабочий ритм.

Леонард показал мне укушенный мизинец. Никакого перелома. Даже ранки нет. Небольшое покраснение, и все.

— Принеси-ка льда, — велел я Ханне.

Мое мнение о Попке изменилось к лучшему, уж я-то знал, на что тот способен. Долбанет — не обрадуешься.

— Помнишь, что я тебе говорил насчет Попки? — спросил я, вытирая Леонарду слезы бумажным полотенцем, оперативно доставленным Ханной, и прикладывая лед к укушенному месту.

— Эге, — вздрогнул мальчик. — Он раскусит меня, как орех.

— Точно. Это я про розового.

— Розовый — это какой?

— Румяный такой.

— Эге, — сказал ребенок. — Я понял.

Ему было всего пять лет. Он уверял, что осознал разницу между двумя птицами, но, по-моему, он просто перепутал имена, внешний вид и характеристики.

Мне тогда и в голову не пришло, что даже через толстые стекла очков Леонард видит очень плохо и порой не в силах различить цвета.

У меня нет фотографий Перл. Ни одной. Она ничего не оставила мне на память о себе.

Я хорошо ее помню и легко могу вызвать в памяти ее лицо. Оно склоняется надо мной с любовью. Любовь была у нее на лице с той самой минуты, когда я родился. И радость. Мир должен всех нас принимать с радостью. Я помню, как долго она убеждала в этом Розалиту (про которую я думал, что она моя бабушка), когда мы навещали ее в тюрьме. Оказалось, она мне вовсе не бабушка. Вот еще чего у меня нет: дедушки и бабушки. У всех есть, а у меня нет.

Но вот черты ее расплываются. Фотоснимков-то нет. Я вижу, как она склоняется надо мной, чувствую всю ее любовь, но не могу воссоздать милое лицо в деталях. Можно сказать, я вижу образ любви, и ничего больше. Не так уж и плохо, если подумать. Могло быть куда хуже.

Каждый подросток считает, что его мама — ангел. Сама Мадонна, прекрасная и непорочная. Я — не исключение, я тоже так думаю.

Только вот есть два вопроса, на которые она мне так и не ответила, как я к ней ни приставал. Кто был мой отец? И какая у меня фамилия?

— Лучше тебе не знать, — сказала она. — Уж ты мне поверь.

Мне хотелось ей поверить. Я очень старался. Только, как назло, мне припомнилась вдруг фамилия, под которой она клала меня в больницу. Я все время повторял ее про себя, чтобы не забыть. Но как она на самом деле произносится, я не знаю. Помню только, как она звучала у меня в голове: ди… мит… ри. Вроде бы именно так.

Фамилию-то я разучил, но она сказала: забудь. Все равно она не наша.

Перл чего-то боялась. Я иногда размышляю, что настигло ее в конце пути: страхи или что-то совсем другое? По-всякому бывает, знаете ли. Порой нам кажется: мы знаем, чего бояться. Мы встретим опасность лицом к лицу и не дадим слабины. И тут на нас сваливается нечто совсем другое, чего мы никак не ждали. Не случилось ли так и с ней? Или все-таки ее давние страхи материализовались?

Вот о чем я думаю, когда собираю дельтаплан.

Работаю при свете свечи. Обтягиваю тканью каркас, и много света мне ни к чему. Я специально купил десять рулонов клейкой ленты. Не так уж глупо, как кажется, кстати сказать. Конечно, клейкая лента не удержит всю конструкцию. Только ткань и так прошита, а лента просто стягивает куски и герметизирует стыки.

Я вычитал, что вместо ленты можно воспользоваться воском, только как-то рука не поднимается. Икар ведь тоже скреплял крылья воском, а потом солнце все растопило. Вдруг оно и со мной сыграет злую шутку. Лучше не искушать судьбу.

Я нащупываю рулон, отматываю очередной кусок ленты, наклеиваю его на ткань, тщательно разглаживаю и все вспоминаю тот последний раз, когда Перл была со мной. Тогда она схватила меня за руку и потащила по улице к дому Митча. Ни с того ни с сего. Я знаю: она что-то увидела, но я не заметил что. Мне ведь было всего пять лет. Я так и не знаю, что ее перепугало, и это не идет у меня из головы. Что я увидел бы, если бы тогда обернулся? Демона? Злого духа? Но я рвался к Митчу, ведь он обещал запустить новую компьютерную игру. Откуда мне было знать, что я больше не увижу Перл? И кто вообще мог это знать?

В гараж заходит Джейк, садится рядом.

— Привет, — говорит.

— Привет, — отвечаю я.

— Ты спятил?

— А по-моему, с лентой нормально будет.

— Я не об этом. Свет включи.

— Зачем? На ощупь у меня лучше получается.

Это вроде слепоты, уж я-то знаю, о чем говорю. Осязание у меня работает вовсю. Я отлично чувствую степень натяжения, чистоту поверхности. На данный момент глаза мне вообще не нужны.