со скуки.

Осень.

Зелёные куртки.

Осень.

В Питере осень.

У девушек листьев букеты.

После.

Здесь не до этого.

Осень.

В Питере холод.

В руки из рук – листочки.

Как листовки.

Подполье.

Осень.

В Питере что-то…

Риск.

Наплевать, не бойтесь!

Шепот – свобода…

Крик – свобода!

Осень.

Слякоть.

В Питере ливни.

Грог под сырок – застолье.

Спешка, зачёты, книги.

Листочки.

Осень.

В Питере полдень.

Пушка. На стенке лозунг.

Так тебя и запомнил —

Осень.

Питер тревожен.

Осень.

Зелёные куртки.

Хлещет ветер жестоко.

Из рук в руки —

листовки.

Осень.

Русалочка

Ты ходила – словно по воздуху,

так движенья были легки,

пританцовывая, как гвоздики,

ты вбивала в пол каблучки,

как мелькали туфельки белые! —

эта лёгкость моднейших зверств.

Кто же знал тогда, что ты бегала

по гвоздям – остриями вверх!

Я смотрел лишь вперёд, решая,

как пройти подальше от лжи,

что нас ждёт на следующем шаге,

кто готовит для нас ножи,

где дорога ещё свободна —

ведь нельзя идти по любой.

А ты знала, что и сегодня

каждый шаг – боль.

Мы опаздываем, мы бегаем,

а за нами, ног не щадя,

рвутся наши девчонки бедные —

по иголочкам, по гвоздям.

Оглянись – тут нет ли твоей вины?

Ну куда на полную жмёшь!

Наизнанку шиповки выверни —

вот тогда, может быть, поймёшь.

В суматошных своих занятиях

забываем мы всё и вся,

по кровавым гвоздям распятия

ты спешишь, свой крест пронося.

Нам идти и идти с тобою,

а судьба крута и горька.

Я готов принять твои боли.

Я несу тебя на руках.

Вильнюс

Клинки кирпичных кортиков

рванулись вверх свечами,

мне костью в горле готика —

по классике скучаю,

мне эти крыши красные —

как наши транспаранты,

когда их оптом в праздники

несут дегенераты.

Я улицами старыми

шатаюсь, полируя

бухого пролетария

ненужное оружье,

а сам он спит за стойкою

спокойно и удобно,

с опустошённой стопкою

в мозолистой ладони.

Жара. В духовке между стен

как в душегубке маясь,

ищу какую-нибудь тень,

мечусь, схожу с ума я.

И по ночам не спится.

Жизнь – вечный понедельник.

И не хватало – спиться.

Но не хватает денег.

Любовь

Тщетность преломленья трёх хлебов

пред толпою, жадной и голодной,

это называется – любовь,

или по-другому – безысходность.

Символ веры, чей собор вставал

на плите тройного отреченья.

Он свободой воли называл

горький долг забвенья и прощенья.

Хриплое дыханье всё слабей,

сохнет гной на веках воспалённых,

никнут крылья белых голубей

под орлами римских легионов,

благодарность купленных рабов

за определённость жалкой доли

кем-то будет названа – любовь,

кем-то – чаша слабости и боли.

У любви есть множество имён,

оправдать любое – не проблема,

сколько раз ты ими был клеймён!

как легко стирались эти клейма!

забывались радость и восторг,

старый день мутнел под ночью чёрной,

и включал неоновый восток

новый день, чьё имя – обречённость.

Мечемся в судилище слепом —

от плевел неотделимы зёрна,

жатва под безжалостным серпом

падает устало и покорно,

но среди камней и остюгов,

под осями колесниц походных

прорастает горькая любовь,

имя у которой – безысходность.

Служба спасения

Как легко я нравился женщинам!

как легко расставался с ними!

но слетались новые грешницы

в золотое сиянье нимба,

не ко мне – просто так, скучая,

что им свет мой! – и что они мне!

через год столкнёшься случайно,

скажешь – здравствуй! – не вспомнишь имени.

От Прибалтики до Сибири

чьи-то окна в ночах синели,

подо мною девчонки бились,

и хрипели, и сатанели,

но когда остывшее тело

опадало пустой перчаткой —

как расслабиться им хотелось,

влажный лоб мне в плечо впечатав!

Нарычавшись за день по-зверьи,

так доверчиво засыпали!

дефицит простого доверья

нас сводил в свистоплясках спален,

всех случайных подружек на ночь,

безнадёжно чуждых и дальних,

эта сила швыряла навзничь

к алтарям их исповедален.

Мне шептали – сплошным потоком —

одиночество… страх… потери…

как судьба, чужая жестокость

нас фатально вела в постели,

эти беды, боли, печали

на кого-то выплеснуть надо!

Телефон мой звенит ночами —

так врача вызывают на дом.

Как ты вскинешься мне навстречу!

но в финале страстных порывов

лишь горячий комочек речи

будет биться в плечо надрывно,

и тогда совершится чудо —

заслоняя прошлое, встанет

близость душ, бесконечно чуждых —

отгорит и к утру растает.

Я уеду. Звонков не будет.

Всё рассказано с первой встречи.

Ты с утра вдохнёшь полной грудью,

улыбнёшься – и станет легче.

Распахнись навстречу апрелю!

Хлынет в окна ветер весенний.

Буду ждать телефонной трели —

срочный вызов службы спасенья.

Сестрёнка

Я ходил – круги под глазами,

позабыв про сны и желанья,

безнадёжно, фатально занят,

переполнен людьми, делами,

был забит под завязку, словно

календарный листочек в мае,

а теперь подбираю слово —

кем ты стала мне. Понимаешь?

Был я полон и скомпонован,

лишней ты была и осталась.

Без тебя затоскую снова —

только этого не хватало!

Сколько женщин я опекаю,

сколько женщин меня ласкают —

ну на что мне ещё – такая!

ну за что мне ещё – такая!

Разве что-то мне было чуждо?

водка – даже с доставкой на дом,

моя девушка – просто чудо,

ну чего же ещё мне надо?!

полнота оказалась ложной —

нечем новые связи мерить,

объяснить это очень сложно —

не поймут или не поверят.

Улыбнёшься ты, скажешь – зря я…

А как страшно порой, ты знаешь,

что сестрёнку вдруг потеряю!

будь хоть трижды ты неродная.

Сколько женщин с собой таскаю,

своим прихотям потакая —

ну на что мне ещё – такая!

ну за что мне ещё – такая!

Вокзал

След улыбки парадной

тревожная горечь смывает,

бьётся нервная радость

последних минут расставанья,

бьётся смех невпопад,

и в словах ошалелая лёгкость —

я уже запропал,

затерялся далёко-далёко…

Сколько мы расставались

в заплёванных залах вокзалов!

ты всегда оставалась,

а я уезжал,

и казалось,

забывался надрывным и тёмным весельем

пейзажей, уныло-привычных,

фонари на перронах висели

желтками протухших яичниц,

а соседи, спеша,

потрошили пакеты и сетки,

на пол соль рассыпая, кроша

чёрный хлеб на салфетки,

доставали бутылки, ножи,

чтоб на миг не остаться без дела,

чтоб скорей устаканилась жизнь

в своих новых пределах.

Но сегодня